— Ну, да! Вы же меня ругали тогда за хлеб, ну, и правильно ругали, и вообще вы меня чего-то невзлюбили, а ведь я — баба неплохая!..
И, увидев, что Венецкий смеется, продолжала:
— Это все дело прошлое!.. А теперь — давайте станцуем!
Николай расхохотался и пошел с ней танцевать в знак примирения. Сегодня в его глазах все были хорошие, добрые и симпатичные люди, даже Фрузка, которую он вообще-то недолюбливал, но в этот праздничный вечер он был согласен, что она «неплохая баба».
Праздник закончился около трех часов ночи. Сигналом к концу послужил отъезд немецких гостей, которые уехали на машине, чтобы к утру уже быть на месте своей службы.
Местные гости расходились во все стороны большими шумными толпами.
Последними вышли из здания комендатуры хозяин города и та, которую народ называл его женой.
Свет в зале Венецкий выключил своей рукой, а когда они с Леной вышли на улицу, погасли окошки и на втором этаже, где жили коменданты.
Ночь была тихая, морозная; круглая луна сияла посередине безоблачного звездного неба и щедро заливала своим светом засыпанную снегом Липню.
Ветви огромных, старых лип, на одной из которых в недалеком прошлом казнили шеф-полицая, были покрыты инеем, и этот иней ярко искрился и переливался в лучах лунного света.
Николай и Лена медленно шли рядом, любуясь чудесной ночью.
Никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; нивидимые стены между ними рушились одна за другой; первая стена отчуждения растаяла в ту бессонную ночь, когда они в темной комнате, при свете печурки рассказали друг другу все то, о чем никому не рассказывали; вторая преграда рассыпалась, когда он, неверующий, выросший в неверующей семье, пришел в ее церковь, на ее клирос…
А сегодня рухнула еще одна преграда, когда никогда не танцевавшая Лена не отказала в этом любимому человеку…
Темной ночью, накануне войны, пробился маленький, робкий росток, за полгода больших испытаний он вырос, зазеленел, расцвел пышным цветом, имя которому — любовь…
Неожиданно далекий странный звук нарушил торжественную тишину прекрасной зимней ночи…
— Что это? Автоматная очередь?…
Венецкий остановился и прислушался…
Звук повторился; затем послышалось несколько хлопков, напоминающих отдаленные винтовочные выстрелы.
Кто мог стрелять? Полицаи? Винтовки у них были, но автоматов не было. Кроме того, они все до одного были на вечере, и все, кроме двух, оставшихся дежурить, пошли по домам без всякого оружия…
Немцы?… Но гости на глазах у всех уехали в противоположную сторону, а своих немцев в Липне было только трое, и все они были дома и уже спали….
Скорее всего, стреляли какие-нибудь проезжие немцы…
Все затихло. Луна продолжала сиять, снег искрился и скрипел под ногами…
Фронт был где-то далеко, далеко…
Ночь была тиха.
Глава 15
Коренной петербуржец
Утром шестнадцатого января, после ясной тихой ночи, подул сильный ветер и поднялась метель.
Еще полные вчерашних впечатлений от новогоднего вечера, шли в это утро на работу жители маленького оккупированного городка. Еще в ушах звучали вчерашние мелодии — немецкая кадриль под «Москву Майскую…», и комическая песенка часового мастера «Гулиджан, Гулиджан, ходь не моя лавка…»
Но в чем дело?
Люди, которые шли в здание комендатуры на свою обычную работу, невольно остановились…
Во дворе стояло четверо саней, запряженных деревенскими лошадками; Конрад и два незнакомых немецких солдата под наблюдением Раудера выносили из дома вещи и укладывали в сани.
Раудер нервничал, все время что-то громко кричал своим немцам, и на вопрос бургомистра, что случилось — только отмахнулся.
Венецкий задал этот же вопрос Конраду.
— Уезжаем! — небрежно бросил на ходу переводчик.
— Куда? Почему? Кто уезжает?
— Все уезжают!..
Больше от Конрада ничего не удалось добиться.
В дверях показался Эрвин в шинели и в фуражке.
Он сразу же подошел к русским служащим, которые кучкой стояли во дворе и с недоумением смотрели на эти поспешные сборы, и начал на двух языках объяснять, что ими получен бефель о немедленном отъезде, а в Липню должны придти фронтовые части…
— Фронтовые? Разве фронт близко?… А куда же вы?… А нам как теперь работать?…
Но Эрвин увидел неподвижно стоящую в стороне Марусю и поспешил к ней.
— Мария, я вернусь в Липню! — сказал он тихо. — Сейчас я не могу не ехать — приказ!.. Но я вернусь обязательно, чего бы это мне ни стоило…
Он говорил по-немецки, говорил много таких слов, которые ей были совершенно незнакомы, но она все поняла без исключения…
Хромая, опираясь на костыль, приковылял и сел в сани шеф-агроном Старков; он жил при комендатуре, и его, единственного из русских, немцы забирали с собой.
Вышел с небольшим чемоданом в руках Шварц; лицо его было хмуро.
Увидав своих русских сотрудников, он улыбнулся, пожал всем руки на прощанье и неуверенным тоном сказал, что не надо беспокоиться, что Крайсландвирт уезжает, временно здесь будет другая комендатура, и все будет хорошо.
Но по лицу его было видно, что ему очень досадно бросать и работу, которая только-только вошла в колею, и Липню, к которой он уже привык, и липнинцев, которые к нему привыкли и уже считали своим человеком.
Он сел в сани и уткнул лицо в поднятый воротник, стараясь закрыться от ветра и мелкого, колючего снега.
Одни за другими сани выехали на улицу.
Эрвин продолжал стоять около Маруси, не выпуская ее руки, и все обещал непременно вернуться в Липню, и только, когда Раудер резко окликнул его, побежал вдогонку и вскочил в задние сани на ходу.
Через несколько минут весь обоз скрылся, потонув в густой метели.
Представители оккупационной власти уехали из оккупированного города.
В течение трех месяцев эти люди приводили в порядок жизнь городка, разоренного тремя фронтами, их уже знали, к ним привыкли, им доверяли…
И вдруг такой неожиданный отъезд, похожий на бегство.
Немцы уехали, но их русские помощники остались, и остались в самом нелепом положении…
Бургомистр медленно пошел в дом, за ним последовали все остальные.
В Крайсландвиртовской канцелярии был разгром: видимо, отъезжающие искали здесь какие-то документы.
— Николай Сергеич! Я домой схожу, а то боюсь, как бы там чего не случилось? — обратилась к Венецкому Клавдия Ивановна.
Бургомистр молча кивнул головой.
