устроила.
В этот момент заявился Ингве. Мама как раз взмахнула рукой, и краска с кисточки брызнула прямо на него.
– Привет, – сказал Ингве.
Видок у него был еще тот. Костюм измятый, редкие волосенки торчат дыбом, словно он только что проснулся, на лысине краснеет небольшая шишка – видимо, укус разъяренной пчелы.
К груди он прижимал узелок – из складок томатно-красного пледа торчала чья-то лапа.
Ингве простодушно улыбался. Таким я его еще не видела. 'А что, если он заработал сотрясение мозга? – всполошилась я. Врезался башкой в лобовое стекло, и вот пожалуйста. Наверняка так и есть. Иначе был бы злой как черт. А то стоит, прижимая сверток к груди, а на лице застыла жутковатая бессмысленная улыбка'.
Тут я вспомнила, что, кажется, видела, как Аксельссонов кот исчез под задним колесом автомобиля, когда Ингве задним ходом выруливал к парадной двери. Сердце у меня сжалось: не иначе как в свертке задавленный соседский любимец.
– Знаешь, что у меня тут? – спросил Ингве непривычно ласковым голосом и неуверенно шагнул в мою сторону.
– Нет, только не разворачивай! – завопила я. – Не желаю его видеть!
Ну и перепугалась же я! А кто бы не струхнул, когда к нему заваливается этакий недоумок и желает продемонстрировать задавленного кота!
Но тут из свертка высунулась сморщенная мордочка. Два больших карих глаза таращились по сторонам из-под длинных висячих ушей, словно пришитых на живую нитку. Пасть вдруг растянулась в невольном зевке, так что на миг головы совсем не стало видно. Да это же щенок!
– Я думал… – начал было Ингве, делая еще один шаг ко мне.
Но тут щенок вылез из пледа и соскользнул на пол, секунду-другую постоял, потом встряхнулся, так что складки кожи волнами побежали по телу, задрал хвост, вильнул им пару раз, а потом, словно мячик, укатился под огромный буфет и затаился там – только глазищи сверкали, как блестящие черные камешки. Время от времени он чихал от пыли.
– Это я тебе принес, Симона, – сказал Ингве, шаря рукой под буфетом. – Щенок боксера. Купил у сослуживца. Я ведь чувствую, ты грустишь без Килроя… Вот и подумал, раз надежды больше нет… А тут как раз у сослуживца собака родила четырех щенков, и раз Килрой не нашелся… Так, может, этот маленький проказник тебя утешит. Ах, негодник!
И тут щенок тяпнул Ингве за палец. Он отдернул руку и затряс ею в воздухе.
Так вот почему он так странно выглядел! Хотел мне сюрприз преподнести! Купил щенка! Внутри у меня все вскипело, когда он заговорил о Килрое. Как это нет больше надежды? Уж не думает ли он, что Килрой погиб? Я посмотрела на пустую собачью корзинку с погрызенными прутьями. Я до сих пор чувствовала его запах – запах солнца, соли и рыбы. Не надо мне никакой другой собаки!
Я вспомнила, как Килрой появился у нас.
Дедушка принес его за пазухой зимнего пальто, только острый белый нос торчал из темного меха. Мне было шесть, я болела свинкой. За окном валил снег и трещал мороз. 'А вот и дружок для твоей свинки', – пошутил дедушка. С тех пор мы с Килроем были неразлучны. Когда мне бывало грустно, я зарывалась лицом в его мягкую белую шерсть, и становилось легче. А что мне делать теперь?
– Ну, что скажешь, Симона? – спросил Ингве.
– Мне очень жаль.
И это была правда. Я понимала, что Ингве огорчится. Он-то, поди, ожидал, что я брошусь ему на шею от радости. А еще больше я расстроилась оттого, что не могла радоваться. Ингве-то хотел как лучше. Он и словом не обмолвился о том, что по моей вине врезался в соседские ульи и помял свой драгоценный автомобиль. Купил мне щенка, хоть и недолюбливает собак. Старался, как мог. Я злилась на себя, но ничего не могла поделать.
– Что ты сказала? – переспросил Ингве.
– Мне очень жаль.
Он ничего не понял. И никогда не поймет. Ингве смущенно улыбнулся и поглядел на маму. Дедушка сочувственно подмигнул мне: хоть он-то меня понимал! В нем я не сомневалась.
Тут щенок выполз из своего укрытия, покатился вперед на разъезжающихся лапах и остановился, втягивая носом воздух. Ни одного родного запаха. Все вокруг такое незнакомое, опасное. Он снова пустился в путь, поскользнулся на скомканных маминых бумагах, задел пузырек с тушью, тот закачался, разбрызгивая черные капли, но все-таки устоял. Мама схватила щенка за шкирку и посадила на колени. Малыш прижался головой к маминой груди и затих, а мама медленно гладила его по складчатой шкурке. В конце концов он успокоился и даже весело тявкнул.
Вот бы и мне свернуться калачиком и лежать у мамы на коленях, вдыхая запах духов и табака, и пусть бы она гладила меня по голове, а я бы рассказывала, какая невозможная у меня жизнь, и мало-помалу все бы успокоилось и прояснилось. Ну почему все не так? Почему все не так, как хочется?
Я подошла к маме, присела на корточки и тоже обняла щенка. А он принялся мусолить мой палец – видно, принял его за сосок.
– Очень жаль, собачка, но я не могу тебя взять, – прошептала я. – Понимаешь, я должна дождаться свою собаку. А ты, наверное, уже соскучился по маме.
– Неужели ты не понимаешь, – сказал Ингве, – Килрой не вернется. Он пропал. Я звонил в полицию, дал объявление в газеты. Его нигде нет. На самом деле. Чем плох этот щенок? Смотри, какой милый.
– Ничем он не плох, – отвечала я, поглаживая щенка по бархатному носу. – Он очень славный. Только он не Килрой. Я знаю, что Килрой жив. Я видела его.
– Где? – оживилась мама.
– На Хеторгет.
– Наверняка это был другой пес, – сказал Ингве. – Пусть теперь у тебя живет этот. Не зря же я его тебе купил.
– Нет, – отрезала я, не поддаваясь на уговоры Ингве.
Мама встала. Одной рукой она держала щенка, другой обняла Ингве.
– Пойдем, милый, надо отвезти малыша хозяевам, – мягко сказала она. – Оставим этих упрямцев и прокатимся вдвоем.
– Придется взять такси, – проворчал Ингве.
Наконец-то этот кошмарный день кончился. Наступила ночь. В дымке меж темных облаков тускло мерцали звезды. Мама с Ингве все не возвращались. Наверное, искали утешения друг у друга. Мама – потому что не знала, как нарисовать для журнала эту злосчастную Радость Жизни, а Ингве – потому что не сумел утешить меня. Я не могла заснуть, хоть и знала, что скоро вставать.
Я поднялась к дедушке, в ту комнату, которую вообще-то отвели мне. Мы лежали рядом и смотрели в окно на небо. Дедушка специально развернул кровать к окну. В комнате было темно, мы положили подушки повыше и парили в бескрайнем мировом пространстве, вечном безмолвии созвездий, планет и мрака. Огромная дедушкина ладонь лежала на моей.
– Почему все так происходит? Неужели конца этому никогда не будет? – прошептала я.
Я рассказала ему обо всем, что стряслось с тех пор, как во мне поселился злой ветер. Как меня приняли за мальчишку и как чуть не замели за кражу сумки, про Трясогузку и Голубка, про Исака и про поцелуй Катти. Дедушка крякал и пыхтел от смеха, и я невольно смеялась вместе с ним, хотя все было так запутанно и вовсе не смешно, даже грустно. То и дело дедушка утирал слезы простыней. У меня глаза тоже были на мокром месте. Под конец я уже перестала понимать, смеемся мы, или плачем, или все вместе.
– Вихрашка ты моя, – шептал дедушка, обнимая меня и чмокая в обе щеки.
– Неужели нельзя положить этому конец? – допытывалась я.
– Видно, это маленькие демоны с тобой шутки шутят, – сказал дедушка.
Так он говорил со мной в детстве, не поймешь – то ли шутит, то ли серьезно.
