жизнедеятельности. Другим непременным условием для бизнесмена-хасида является безусловное признание авторитета раввина как посредника в любых конфликтах и разногласиях.
Наконец, каждый член хасидской общины должен ежедневно изучать Тору и другие священные тексты еврейской религии. Согласно заповедям бреславского раввина Нахмана, обязательный для прочтения материал составляет в совокупности 30 000 страниц в год. Сам Хэлбранс не расставался с огромным мешком религиозных книг даже в тюремном лазарете.
Во время одной из своих импровизированных лекций раввин Хэлбранс прервался, обвел взглядом собравшихся заключенных и произнес: «Вы сочли бы меня сумасшедшим, если бы я сказал, что сейчас, в этой комнате, плачут, смеются, говорят и поют десятки и сотни людей. Между тем это так. Вспомните о радиоволнах. Просто у нас нет в руках приемника, и голоса эти нам не слышны. Точно так же не слышны нам… точнее, не слышны вам голоса сверхъестественного мира. Но они звучат вокруг каждую минуту».
Тайный каббалистический оккультизм, практикуемый хасидами, вызывал порой мистический трепет даже у тех, кто считал их учение странным анахронизмом.
Незадолго до своей отправки в иммиграционную тюрьму Хэлбранс рассказал историю, случившуюся во время пребывания раввина Залмана Шнеера в Петропавловской крепости. Пришедший в камеру раввина офицер царской жандармерии спросил его: «Когда Адам, вкусив яблоко, спрятался от лица Бога, Бог воззвал к нему: «Где ты?» Каким образом всевидящий Бог мог задать подобный вопрос?»
Залман Шнеер ответил офицеру: «Бог, конечно же, знал, где Адам и что с ним произошло. Вопросом этим Он воззвал к его совести. Такой вопрос Бог может задать каждому из нас: «Где ты находишься в свои 46 лет?» Жандарм был ошеломлен — ему только что исполнилось 46.
Когда раввин Хэлбранс рассказывал эту историю, он, возможно, имел в виду и нечто иное, чем ясновидческий дар хасидских мистиков. Вероятно, в это время ему уже было известно, что «похищенный» им подросток после ареста Хэлбранса отошел от религии, окончил американскую школу и собирался изучать компьютерное программирование. То, что американская пресса сочла торжеством здравого смысла, для раввина Хэлбранса было сомнительной победой секулярной цивилизации, не знающей, ни где она находится, — ни для чего она существует.
Гриша-скрипка
Весной 2000 года я занимался со штангой в «качалке» нью-йоркской тюрьмы «Фишкилл» и не рассчитал веса. После тренировки у меня сильно заболела спина. Я решил записаться на прием к тюремному врачу.
Вызвали меня, по обыкновению, недели через две, когда боль уже давным-давно прошла Но, согласно тюремным правилам, явиться я все равно был обязан. Идти в лазарет нужно было в форме — так же, как в школу, на свидание и в церковь. Я нехотя переоделся и отправился.
Лазарет был переполнен. При входе ждали своей очереди заключенные, которые проверялись на туберкулез. Дальше по коридору сидели простуженные и стояли психически больные, которым выдавали дозы успокоительного или затормаживающего. Медсестра у окошка следила, чтобы таблетки глотали на месте, а не уносили на продажу наркоманам. Для этого каждому психбольному выдавался пластиковый стаканчик с водой, которой они запивали лекарство. Конечно, таблетку легко можно было унести во рту, и медсестра прекрасно об этом знала, но так полагалось.
Из приемной врача вышел знакомый фельдшер и, как всегда, приветствовал меня: «Здоровеньки булы!» Фельдшера звали Богдан Дарнобид. Он обычно делал обход карцера, и познакомился я с ним, когда там сидел. В Америку Дарнобид попал ребенком после Второй мировой войны, по-русски не говорил, но мне и украинский приятно было слышать. Помимо Дарнобида в карцерном блоке Фишкиллской тюрьмы работал еще один славянин. Это был надзиратель-хорват, кстати, довольно вредный тип, участвовавший, как мне передавали, в усмирении «русского морского бунта».
Мне приходилось уже упоминать о Константине Руденко. Это был моряк, который сбежал в 1989 году с советского торгового корабля. Он рассказал обычную историю про шантаж ГРУ и получил политическое убежище. Но пособие беженца ему платили только год. Английский язык Руденко давался плохо, а профессии, кроме морской, у него не было. После нескольких безуспешных попыток завербоваться на судно Константин собрал свои скудные сбережения, купил пистолет и отправился грабить американцев. Через месяц его арестовали, судили сразу по нескольким эпизодам и дали срок «от девяти до восемнадцати лет».
После всего пережитого Руденко стал человеком нервным, а в тюрьме это только усугубилось. В карцер он попадал часто. В последний заход надзиратели выдали ему грязное одеяло. Во время вывода карцерных сидельцев на прогулку Руденко попросил дежурного сержанта поменять одеяло, но тот в ответ только грубо выругался. Услышав это, Константин выбежал из строя и нанес сержанту сокрушительный удар крепким флотским кулаком. Надзиратели бросились на него, но были отброшены. В карцере объявили тревогу, и в течение пятнадцати минут Константин Руденко мужественно сражался с превосходящими силами противника. Когда моряка все-таки удалось повалить на пол с помощью транквилизатора, его избили и отправили в лазарет тюрьмы строгого режима «Грин Хэйвен». Там дисциплинарная комиссия приговорила Руденко к году изоляции, но не в карцере, а в обычной камере-клетке общего яруса. Русские заключенные, которых именно в тюрьме «Грин Хэйвен» всегда было много, ухитрялись регулярно передавать наказанному моряку ядреную брагу собственного изготовления.
Дежурным врачом в тот день был кореец — доктор Сун. Это меня обрадовало: Сун как раз считался хирургом-ортопедом. В обязанности его входило объезжать все окрестные тюрьмы, и в Фишкилле он появлялся в лучшем случае раз в неделю.
— Что у вас такое? Э-э-э. — Сун нахмурился, поморщился и стал смотреть мою медицинскую карту. — Спина болит? Сейчас посмотрим.
Я начал расстегивать форменную рубашку, но Сун, как бы не заметив моего движения, быстро провел мне ладонью вдоль позвоночника, энергично щупая пальцами сквозь ткань.
— Еще болит? Где болит?
— Уже меньше, — сказал я. — С тех пор, как…
— Очень хорошо. Э-э-э, проходит, проходит.
Доктор Сун ловко придвинул к себе карту и принялся азартно писать.
Вдруг он прервался, очевидно, заметив что-то интересное.
— Старостин ваша фамилия. Старостин? Откуда происходите?
— Из России, — ответил я.
Реакция доктора Суна на эти слова была удивительной. Он вдруг застыл, потом мечтательно заулыбался. Секунд через тридцать доктор, не произнеся ни слова, начал вдруг хихикать. Я смотрел на него, не зная, что и подумать, когда доктор вдруг заговорил заговорщическим шепотом:
— Я недавно вел прием в Грин Хэйвене. Знаете, кого я там встретил? Русского. Тоже русский, из России.
Я помотал головой.
— Он по профессии, по профессии… — Доктор Сун опять начал смеяться.
— Моряк?
— Нет, не моряк, не моряк. Он, знаете, ха-ха-ха… — Мне показалось, что доктор смеется от крайнего смущения. — Он русский музыкант.
— Скрипач?
Доктор Сун застыл, и лицо его сделалось очень серьезным, почти скорбным.
— Я о нем слышал. Григорий Гельман, знаменитый музыкант. Его считают виртуозом.
В ответ на мои слова доктор Сун зажмурил глаза и медленно, с упоением, не на выдохе, а на вдохе, произнес:
— Сё-ё-ё.
— Что вы хотите сказать, доктор?
— Я хочу сказать, что этот человек — гений. Я разбираюсь в классической музыке. Я купил его
