назад.
Образ ковыляющих старичков возник в ее голове не случайно: в пьесе тикали безжалостные часы, звучащие к концу неотвратимо. Угроза не осуществилась, не случилось ни шторма, ни кровоизлияния в мозг — просто в столовой лечебницы подали кофе. Все в порядке, ложная тревога. Сидя за пластиковым столиком с искусственной икебаной, старички нежились в атмосфере притворной благонадежности и ждали, пока успокоятся их бешено колотящиеся сердца.
Она улыбнулась. Затем взгляд посерьезнел, и она принялась за канон в октаву.
Эти зимние каникулы были кошмаром, ошибкой. Они отправились на Крайний Север, в заброшенное гористое место, где стоял двадцатиградусный мороз и где даже в полдень было темно. Дети играют в снегу, скатываются на санках и мини-лыжах с пологих спусков и снова, смеясь и спотыкаясь, карабкаются наверх. Друзья, у которых они гостят, тушат в теплой кухне лосиное мясо. Отец мастерит хоккейную клюшку для сына. Мать, дрожа от холода, курит на белом крыльце. Дочь забирается на снежную горку. Ее сапог застревает между скрытыми под снегом каменными глыбами. Она падает. Она падает.
В машине «скорой помощи» мать прислонилась к носилкам, на которых лежит ее дочь. Женщина крепко держит ее худую ручку. Нога заключена в оранжевую, наполненную воздухом шину. Мысленно мать прокручивает события последнего часа: кричащий ребенок на земле, несуразно вывернутая нога, серьезное лицо хозяина дома, решительно выбивающего всегда запертую на замок часть входной двери. Непривычно широкий вход, через который с топотом проходит бригада «скорой помощи» и чуть позже осторожно выносит ребенка к машине. Укол спасительного морфия, тошнотворный запах тушеного мяса.
Сквозь щели затемненных автомобильных стекол мать смотрит в ночь, на мелькающие мимо черные стволы хвойных деревьев, на лунное отражение в замерзшей реке. Путь долог, до больницы ехать больше часа. Дочь задремала.
Одетые в белое мужчины и женщины ждут их в отделении «скорой помощи». Они забирают дочь, увозя ее по коридору и исчезая за дверью. Мать бежит за ними, требует свинцовый фартук и остается с ребенком, когда все удаляются за защитную перегородку. Мать присоединяется к врачам, только когда снимок готов. Они молча изучают световой короб, на котором изображена черно-серо-голубая композиция — зловещий спиралеобразный перелом бедренной кости.
— Фиксация, — говорит врач. — Тракция.
К счастью, костные эпифизы не повреждены. Если что-то пойдет не так, тело само откорректирует. Сколько ей лет? Девять? Хорошо. Будем немедленно оперировать. Когда она последний раз ела?
Они столпились в холле вокруг носилок с полубессознательной от морфия дочерью. Отец, ехавший следом за машиной «скорой помощи», уже тоже тут. Родительские рты нашептывают в уши дочери: сломана нога, доктор ее починит, все будет хорошо. Мать советуется с медсестрой; в детское отделение поставят дополнительную кровать, чтобы после операции мать могла лечь с дочерью и рассказать ей о том, что случилось, когда она проснется.
— Мама, я буду спать здесь?
— Да, тебе придется ненадолго здесь остаться. Я буду с тобой в одной палате.
Дочь кивает. Санитарки в белом облачении собираются увезти носилки. Врач уже отправился в операционную.
— Доктор даст тебе снотворное. Как только ты проснешься, я буду рядом.
Оторопевшая от всего случившегося, девочка переводит взгляд с матери на отца, как будто хочет о чем-то спросить, но лишь вздыхает.
После операции отец поедет обратно, чтобы забрать кое-какие вещи: зубную щетку, любимую книгу, свитера, пазлы, «куклу» — одновременно произносят мать и дочь. И ее тоже, особенно ее. На следующее утро отец привезет куклу.
Медсестра нажимает локтем кнопку на стене, и двери операционной раскрываются.
— Здесь вам нужно попрощаться, — говорит она.
Родители стоят как вкопанные перед сдвигающимися панелями, глядя на носилки, медленно отъезжающие и исчезающие за матовым стеклом.
В детском отделении не совсем темно. Через приоткрытую дверь на линолеум падает полоска света. Над кроваткой дочки горит ночник. Блестят обледенелые окна. В дальнем углу лежит еще один ребенок; он стонет и то и дело хнычет. При нем мать, полная женщина, подскочившая от неожиданности, когда в палату ввозили дочь; сейчас она храпит. Время от времени световая полоска расширяется, входит сестра и зажженным карманным фонариком водит по дочери. Проверяет капельницу. Обходит свинцовые грузы, подвешенные к тракционному аппарату за изножьем кровати. Бросает взгляд на мать, притворяющуюся спящей. Потом исчезает в коридоре.
В палате тепло. Мать изнурена, но заснуть не может. И не хочет. Скоро очнется дочь и обнаружит, что врач вставил ей в колено стальной штифт. Концы этого штифта закреплены скобой. Скоба тросами соединена с блоком, зафиксированным высоко над кроватью. Грузы туго натягивают тросы. Мать неотрывно смотрит на всю эту конструкцию в тусклом свете. Дочь лежит на спине — по-другому не может. С полуоткрытым ртом, она тихо и ровно дышит. Она испугается, закричит, запаникует, потеряет сознание, ее стошнит от страха, она задохнется от ярости. Матери предстоит держаться стойко, кошмар превратить в историю с началом и концом, проявить уверенность, преодолеть собственный страх, а не просто загнать его поглубже.
С прямой спиной она сидит на нелепой больничной койке и заставляет себя глубоко и спокойно дышать, не выпуская из виду тракционную установку. Она регистрирует свои мысли: ребенок сломлен; ей умышленно проткнули здоровое колено стальным штифтом, так что сложный сустав с его мышцами, сухожилиями, кровеносными сосудами и костями вдруг предстал в устрашающе-непристойном виде; девочка прикована к постели на многие месяцы, среди людей, действующих из лучших побуждений, но не понимающих ее языка.
Ребенок сломлен. Мать задыхается. Взывает к здравому смыслу. Разъединить отломки, зафиксировать ногу на нужной длине, подождать, пока в плоскостях разлома образуется костная мозоль, — единственный выход, ничего страшного, с каждым может случиться. Штифт в колене.
Мать зря волнуется: девочка проснется и спокойно выслушает объяснение. Она проведет тут три месяца, со своей куклой, пока нога полностью не заживет. Отец останется с ней, когда матери и братику придется уехать домой, чтобы вернуться в школу и на работу. Они будут отправлять ей письма и посылки. Иногда она будет дуться и капризничать, ходить под себя, отказываться от еды, но потом, успокоившись, начнет снова весело играть с мальчиком напротив, шутить с посетителями, напишет письмо своим одноклассникам. В отделении трудотерапии, куда ее будут возить на кровати с тракционным аппаратом, она с воодушевлением будет шить прихватки, которые мать до сих пор хранит на кухне.
Мать ждет. Но на этой широте нет рассвета. Скоро ей предстоит что-то сказать.
ВАРИАЦИЯ 25, АДАЖИО
Женщина погрузилась в трагическую смерть Баха. С точки зрения сегодняшней медицины гибель композитора была чередой ошибочных диагнозов, терапий, граничащих с шарлатанством, и буквально истязающих методов лечения. Он не жаловался — возможно, потому, что не испытывал неудобств, или потому, что неудобства затмевались рвением к работе и упоением музыкой. Только когда окончательно испортилось зрение и он почти ослеп, Бах забеспокоился. Больше света, больше свечей на рабочем столе, чаща бледных восковых стеблей в сквозняке колышущегося пламени. Воск на партитурах, подпалины на манжетах сюртука. Под его гневные выкрики жена в отчаянии шарила по ящикам и сундукам в поисках дополнительных подсвечников. «Ты сам испортил свои глаза, изнуряя себя работой, — должно быть, говорила она. — Твоим уставшим глазам необходим покой».
