Несколько басов тянули с натугой, а над ними, взвиваясь ввысь, звенел тенорок:
Защемило сердце.
— Эта откуда появилась? — спросил комбат у ординарца Кузьмича. Тот помедлил, видно, вспоминал, приходилось ли где слышать раньше.
— Должно быть, затянули те, которые прибыли из госпиталя.
Когда, не зная покоя ни днем ни ночью, вгрызались в землю, Заикин думал, что было бы самым большим счастьем упасть где попало и досыта выспаться, а вот теперь, когда уже можно выкроить минуту да отдохнуть побольше, он этого себе не позволял. А тут, вдруг расслабленно опустившись на приступок, уснул.
— Пойдем в блиндаж. Отдохни. Сколько вот так? — обратился Кузьмич.
Заикин очнулся.
— Кто-то зовет? — поднял он голову.
— Пока не зовут, а ежели и вздумают, то обратно же есть кому говорить. Давай стяну обувку. Ноги небось изопрели. — Бросив у ног капитана старые опорки, Кузьмич стащил с него сырые, набрякшие сапоги. — Пойдем в блиндаж, — потянул ординарец комбата за руку
Своего ординарца — Константина Бодрова — Заикиы знал давно. Был он у него во взводе стрелком, а затем в роте пулеметчиком. Под Ржевом Кузьмича тяжело ранило. Попав в госпиталь, он недолечился и бежал на фронт. Долго мотался, ища свой полк. Появившись с перевязанной рукой в роте, категорически заявил:
— Хватит. Хорошего понемножку.
Заикин не соглашался оставлять раненого на передовой.
— Куда тебе с ней? — посмотрел он на подвязанную руку.
— Как это куда? К своим, во взвод. Пока можно и одной.
Поняв, что уговоры напрасны и Бодров из роты не уйдет, комбат по-доброму крякнул:
— Ладно. Оставайся. Будешь у меня связным. Придется тебе воевать ногами, — серьезно, но мягко сказал комбат.
Так Бодров остался при ротном, а когда Заикин пошел на повышение, забрал с собой и его. На новом месте солдат получил звание ефрейтора, стал ординарцем у комбата.
В батальоне, как и в роте, никто не звал его ни Бодровым, ни Константином. Все звали Кузьмичом. Уважали не только за возраст — за храбрость, верность, доброту. Иногда новички, не разобравшись, кто тут комбат, принимали его за командира батальона. Заикин, не обижался, махнет, бывало, рукой, ухмыльнется. Так и продолжали они служить, помогая друг другу выполнять тяжелый долг солдата на войне…
3
Прошедший день Дремов провел на переднем крае. Уточнял с артиллеристами цели для ведения огня, кратчайшие маршруты выдвижения и рубежи развертывания противотанкового резерва, намечал дополнительные полосы минирования. Лишь на закате, умаявшись, добрался до своего НП. В блиндаже было темно и сыро. Накинув плащ-палатку, он намеревался немного отдохнуть на траве. Но как только лег у блиндажа и закрыл глаза, память унесла его в далекое прошлое.
Вспомнилось, как после гибели отца, воевавшего в гражданскую где-то под Херсоном, а вскоре и трагической смерти матери от руки бандита его, истощенного мальчишку, определили в детскую колонию, находившуюся в том самом помещичьем имении, где до революции батрачили родители. Там он окреп, подрос, там вступил в комсомол. Вскоре ему как активисту стали поручать ответственные задания. Одно из них сохранилось в его памяти на всю жизнь. Было это в двадцать третьем, в ту пору весны, когда звонко журчат ручьи, а во дворах расползаются талые лужи. В один из вечеров, когда Дремов возвратился из класса и собирался лечь спать, его срочно позвали в комсомольскую ячейку. Там он услышал страшную весть: кулаки разгромили в селе Журавке созданную бывшими партизанами небольшую коммуну, а нескольких коммунаров повесили на телеграфных столбах. «Иди, Ваня, — сказал ему худенький, такой же, как и он сам, секретарь ячейки Миша Чернега. — Надо выяснить и доложить в райком»! Ваня быстро оценил, чем это все может для него обернуться. «Голая степь, семь верст в кромешной темноте». Но без колебаний поспешил отправиться в путь.
Добежав до речки, на противоположном берегу которой находилось село, ужаснулся — лед уже тронулся, и толстые льдины, кроша одна другую, плыли вниз по течению. Поблизости никакой переправы.
Остановившись у воды и решая, как быть, он увидел в районе коммуны всполохи пламени. Он бросился на лед. Перепрыгивая с льдины на льдину, Ваня через несколько минут был уже рядом с противоположным берегом, но, окончательно закоченев, не рассчитал прыжка и оказался в воде. Каким-то чудом он ухватился за камень и вскарабкался на обрывистый берег.
И задание секретаря выполнил: выяснил все подробности погрома. После доклада в райкоме дальнейшие бесчинства кулаков были пресечены.
Через год он ушел добровольцем в военную школу, С того времени и началась его военная служба, которая длится вот уже без малого четверть века…
Засыпая, Дремов услышал приближавшиеся шаги и тонкое посвистывание. «Носков», — догадался он, зная, что такие звуки умеет издавать в минуты раздумья только замполит полка майор Носков.
Опустившись рядом и поглядывая на длинную фигуру командира, его седеющую темно-русую шевелюру, бугристый лоб, Носков вспомнил подробности разговора с Дремовым при их первой встрече. В тот вечер они долго сидели у командира в блиндаже. Не тая, Дремов рассказал, как по возвращении из Испании, где ему довелось воевать в составе одной из интернациональных бригад, его вызвали на «беседу» и задержали «до выяснения некоторых обстоятельств». Вызов был настолько поспешным, что ему не удалось ни с женой поговорить, ни тем более повидаться с дочуркой, находившейся с пеленок у родителей жены в Слониме.
«Там, в «местах не столь отдаленных», где выясняли обстоятельства, застала меня война. Видимо, она и ускорила разбор. Все сразу прояснилось. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло», — тяжело выдохнул тогда Дремов, а Носков удивился: почему, мол, так долго разбирались?
«Долго? — посмотрев на него, переспросил Дремов. — Уж слишком сложной оказалась «беседа». Дело в том, что у следствия не было веских оснований для обвинения, так же как у подследственного доказательств своей невиновности. Сам помнишь, время было тяжелое, муторное. Впрочем, следователь, который вел мое дело, оказался добрым человеком и при освобождении довольно подробно рассказал мне, что все обвинение основывалось на нескольких анонимках, поступивших из разных городов страны, но, как стало в конце концов очевидным, были они делом одних рук. Я читал их. Давали для опознания почерка. Он показался знакомым, но полной уверенности не было. А раз так, то не стал наводить подозрение на человека, в причастности которого не был убежден. Совесть не позволила…»
Вспомнил Носков и о выступлении командира на последнем партийном собрании. Говорил он просто, и люди слушали внимательно. С особым чувством были Дремовым произнесены слова из Памятки времен
