— Видала.
— А будешь еще хлеба просить?
— Буду.
Я хотел ее стукнуть по спине, да не стукнул: маленькая она, еще заплачет.
Вечером мамка ушла. Должно быть, опять к богатым мужикам. Я говорю:
— Ванька, ты посиди с Фроськой, а я на улицу пойду. Поиграю немножко, потом ты.
— Ну, иди. Только недолго.
— Ладно, я скоро.
Вышел на улицу — там никого нет. Холодно очень, нос отмерзает. Я потоптался у ворот, нога об ногу постукал — все равно холодно.
Тут у Плетневых в избе свет зажегся. Я увидел и пошел к ним. Мамка говорила — они хоть небогатые, Плетневы, но хлеба у них много..
Тетка Анна у печки возилась. Я, как зашел, хотел сразу хлеба попросить, да мне стыдно стало: как нищий.
Тетка Анна спрашивает:
— Ты чего, Гришка?
Я молчу, не знаю, что сказать.
— В гости, что ли, пришел?
— Нет, я хочу… Тетка Анна, у тебя воды много?
— Нет, вот отец придет, пойду принесу.
— Давай я схожу.
— Куда ты в такой холод пойдешь? Еще замерзнешь.
— Нет, мне легко. Я дома всегда хожу за водой.
— Да с чего это ты надумал за водой итти?
— Тетка Анна, ну дай схожу. Тебе, что ли, жалко? Я схожу…
Она сперва не давала, но потом говорит:
— Ну, коли тебе так охота, поди сходи. С одним ведром. Два не бери, а то вовсе не пущу.
Я схватил ведро и живо сбегал. Даже не устал ничуть. Принес, она спасибо сказала.
— Вот молодец! Теперь мне до завтра не итти. А немного погодя спрашивает:
— Как вы живете-то? Плохо, поди?
Я говорю:
— Нет, ничего. Мы хорошо живем.
— Хлеб пока есть?
— Нисколько нет. Мамка ходила занимать, да ей не дали.
— Да вы хоть нынче-то ели?
— Нет, не ели. Мы не хотим. Одна Фроська только плачет.
— Ах ты, дурак этакий! Что же ты мне раньше не сказал?
Она вынула из печки щи, налила мне в чашку:
— Садись, поешь вот.
Потом, когда я поел, достала целый хлеб и дает мне:
— На, неси скорей.
Я взял и — бежать. Выбежал на двор и опять вернулся.
— Тетка Анна, я завтра приду помогать дяде Тимофею убираться.
Она засмеялась:
— Что с тобой поделаешь, приходи.
— Ты скажи ему, тетка Анна, ладно? Я и воды опять буду приносить.
— Да иди ты, ну тебя совсем! Там люди не евши, а ты…
Я домой прибежал и хлеб нарочно в сенях спрятал. На скамейку положил — его и не видно в темноте.
Захожу в избу — мамка за столом сидит. И Ванька с Фроськой. А на столе ничего нет. Мамка положила Фроськину голову себе на колени, гладит ее и сама плачет.
Я спрашиваю:
— Мама, ты чего это?
Она ничего не говорит.
— Это ты, что хлеба, нет, плачешь?
Она еще ниже нагнулась над Фроськой и голосом заплакала.
Я говорю:
— Мамка! Ты… не надо плакать. Я тебе сколько хочешь достану хлеба.
Она не поверила:
— Дурачок ты мой, где ты его возьмешь-то?
— А хочешь, сейчас целый хлеб принесу?
Она опять не поверила. Улыбнулась даже.
Тогда я побежав в сени, принес оттуда хлеб и положил на стол:
— Нате, ешьте! Я не хочу, я уже наелся.
Мамка ахнула и долго глядела на меня. А потом сказала:
— Хорошо, когда в доме есть мужик!
Волки
Наша мама полола просо у Сухой балки. Это далеко, восемь километров. Там интересно: большая дорога, вдоль нее столбы гудят — это люди с Москвой разговаривают.
А в балке родник с ключевой водой. Вода холодная и такая чистая, что ее не видать: нагнешься пить, думаешь, она далеко еще, где камушки, а она тебе все лицо будто льдом оботрет.
Вечером еще интересней. Как кончат работу, все собираются ужинать, прямо на траве. Потом бригадирша велит запрягать кобылу с жеребенком. Женщины, у которых дома некому корову доить, садятся в телегу. Меня в самую середину сажают. Дорогой женщины песни поют, веселые рассказы рассказывают. Жеребенок рядом бежит. Он рыженький, с белыми чулочками на ногах и лысинкой на лбу. Заедем в лес — там деревья темные, страшные, как будто за каждым стоит разбойник или волк.
Я там два дня пробыл с мамой. На третий мы заработались допоздна. Все женщины в поле остались. Маме они тоже советовали не ездить.
— Поздно уже. Ночи короткие. Не успеешь доехать — утро. Ложись тут.
— Нет, как же, корова не доен а останется.
— Да соседи подоят. Мало ли там людей рядом?
— Нет уж, поеду. Разве можно на соседей надеяться! У них свои дела.
Мы подождали, пока взойдет месяц, и поехали. В лесу было совсем черно, даже дороги не видно. Мама посадила меня рядом с собой и, чтобы я не боялся, все время говорила:
— Вот сейчас и приедем. Тут недалечко, живо прикатим. Да и кому мы нужны-то, правда, сынок?
А сама тоже боится, лошадь то и дело погоняет. И кобыла боится. Бежит и оглядывается — тут ли жеребенок. Как он немножко отстанет, так она начинает тише итти, либо вовсе остановится и тихонько ржет: подзывает его к себе. Из леса когда выехали, стало как днем: все поле видно. Мама положила кнут в телегу. Кобыла пошла тише, у меня весь страх прошел. Я говорю:
— Мама, а я и в лесу не боялся. Мне хоть сейчас назад, так ничего.
Тут кобыла остановилась.
— Чего это она?
— Должно быть, надо ей. Пускай постоит.
