на фоне грязной белой стены в ярко-оранжевом свете лампы. И в этот момент меня, словно молния, пронзило такое чувство свободы, что я растерялся. Оказывается, все очень просто, сказал я себе. Значит, нужно, чтобы тот, другой человек, на которого я смотрел сейчас со стороны, остался там, в комнате… А мне нужно было спрятаться от всего «моего» — от моей комнаты, дома, моих вещей и маминого запаха, от моей кровати, от всех двадцати двух лет моей жизни. И новую жизнь я начну лишь тогда, когда выйду из этой комнаты, потому что и Джанан, и та прекрасная страна были настолько далеко, что я не смогу их найти, если утром буду выходить из своего дома, а вечером возвращаться назад.
Я вошел к себе, посмотрел на кровать, на книги, лежавшие на краю стола, на журналы с обнаженными красотками — к ним я давно не прикасался, потому что с тех пор, как увидел Джанан, ни разу не ласкал себя, на картонку, которую я положил на батарею, чтобы подсушить на ней сигареты, на монетки и брелок в тарелке, на шкаф, у которого никак не закрывалась одна дверца, — я смотрел на вещи, привязывавшие меня к этому миру, так, будто они принадлежали кому-то другому. Я понял, что мне нужно бежать отсюда.
Позже, читая книгу и делая записи, я почувствовал — все, что я читаю и записываю, указывает на определенную закономерность и направленность Вселенной. Казалось, я должен быть не только здесь, я должен быть везде. Но моя комната — это «здесь», а не «везде»! Я сказал себе: «Незачем мне утром идти в Ташкышла, ведь Джанан туда не придет». И туда, где я искал ее, она тоже не придет, я ходил напрасно, больше не пойду. Теперь я пойду туда, куда меня поведет слово. И Джанан, и новая жизнь там. И пока я писал то, что сообщала мне книга, я с радостью чувствовал, что постепенно становлюсь другим человеком. Потом, просмотрев исписанные страницы, я ясно увидел, кто тот новый человек.
Я и был человеком, понявшим, куда идти, — с каждым словом, переписанным из книги в тетрадь, я приближался к новой жизни. Я был тем, кто прочел книгу тем, чья жизнь изменилась, тем, кто был влюблен, и тем, кто был на пути к новой жизни. Я был тем, кому мама, постучавшись перед сном в дверь, сказала: «Опять пишешь до утра, хотя бы не кури!» И я же был тем, кто встал из-за стола, когда ночные звуки стихли и слышался только вой и лай собак вдалеке, последний раз взглянул на книгу, которую читал уже много недель, и на тетрадь, куда писал с таким вдохновением. Именно я был человеком, доставшим со дна шкафа, из-под носков, накопленные деньги, тем, кто вышел, не выключая лампу у себя в комнате, и кто стоял перед спальней матери, с любовью слушая, как она дышит. Ангел, именно я был тем, кто глубокой ночью крался, растворившись в уличной тьме, трусливо убегая из родного дома, как из чужого. И я был тем, кто чужими глазами смотрел с улицы на светлые окна своей комнаты и плакал от одиночества и ощущения впустую потраченной жизни. И я был тем, кто бежал, бежал, бежал к новой жизни, взволнованно слушая эхо своих шагов, разносившееся в тишине.
Во всем квартале мертвенно-бледным светом горели только окна в доме дяди Рыфкы. Я залез на забор их сада и сквозь приоткрытые занавески смотрел, как его вдова, тетя Ратибе, сидит и курит при тусклом свете. В одном сказочном комиксе дяди Рыфкы смельчак-герой идет в поисках Золотой страны по печальным улицам, где прошло его детство, слушая зов темноты, голоса дальних стран, гул невидимых деревьев, и плачет, совсем как я. На мне было пальто отца, бывшего сотрудника Государственной железной дороги. Я шел в самое сердце черной ночи.
Ночь укрыла меня, ночь спрятала меня, ночь показывала мне дорогу. Я вошел в медленно пульсировавшее чрево города, ступил на угловатые, словно парализованные бетонные улицы, на неоновые бульвары, дрожавшие от гула грузовиков с молоком, мясом и консервами. Я с уважением поклонился мусорным бочкам, вывалившим свой мусор из-под открытых крышек на мокрые мостовые, в которых отражались огни. Я спрашивал дорогу у страшных деревьев, все время менявших свой лик. Я подмигивал продавцам, считавшим выручку в магазинах. Я прятался от полицейских, стоявших на посту у входа в участки. Я грустно улыбался пьяницам, бродягам без роду и племени и безбожникам, ничего не знавшим о сиянии новой жизни. Я смотрел сумрачным взглядом на водителей такси — словно преступники, которым не спится, они незаметно подкрадывались ко мне в безмолвии красного света светофоров. Я не верил красавицам, улыбавшимся мне с рекламных плакатов мыла, расклеенных по стенам. Я не верил ухоженным мужчинам с рекламных плакатов сигарет, статуям Ататюрка, завтрашним газетам, которые вырывали друг у друга пьяницы, не верил продавцу лотерейных билетов в ночном кафе, его приятелю, махнувшему мне рукой — «Иди посиди с нами!». Запах чрева гниющего города привел меня на автовокзал, где пахло морем и котлетами, уборной и выхлопными газами, бензином и грязью. Чтобы окончательно не потерять голову, глядя на пластмассовые буквы указателей с названиями сотен городов и деревень, суливших мне новые страны, новые сердца, новые жизни, я вошел в маленькую закусочную. Сел за столик, боком к пирожкам, молочным киселям и салатам в холодильнике с широкой витриной, которым предстояло перевариться — кто знает — как далеко, за сколько тысяч километров отсюда и в чьих желудках. И тогда я забыл, чего ждал. Может быть, Ангел, я ждал, что ты меня тихо поманишь, нежно предостережешь и осторожно укажешь, куда идти. Но в закусочной не было никого, кроме матери с ребенком на руках и нескольких сонно жующих пассажиров, опоздавших на автобус. Я осматривался вокруг в поисках следов моей новой жизни. Одна надпись на стене гласила:
«Свет — не игрушка»,
а другая — «Туалет платный», третья строго предупреждала:
«Приносить с собой алкогольные напитки запрещается».
Мне показалось, я увидел, как: мимо окна пролетела ворона — ее крыло будто рассекло темноту. А еще мне показалось, что именно отсюда, из этого пункта отправления, последует моя смерть. Я хотел бы рассказать тебе, Ангел, о грусти этого ресторанчика, но я так устал, что мне казалось — я слышу гул столетий, шумевших как никогда не засыпающие леса. Я любил буйную душу грохотавших моторов бесстрашных автобусов, отправлявшихся в дальние страны, я слышал, как меня зовет Джанан, ищущая где-то далеко точку отсчета новой жизни, но голос ее был тихим-тихим… И я молчал, как покорный зритель, вынужденный смотреть фильм без звука, потому что я уронил голову на стол и заснул.
Сколько я проспал — не знаю. Проснулся я в той же закусочной, но передо мной сидели совершенно другие люди, и я почувствовал, что на этот раз смогу рассказать Ангелу о том, где находится пункт отправления в великое путешествие, что подарит мне невероятные минуты счастья. Три парня рядом со мной вслух пересчитывали деньги на билеты. Одинокий старик положил на стол рядом с миской супа пальто и полиэтиленовый пакет, ложкой перемешивая и вдыхая пряный аромат своей горькой жизни. В полутьме, у пустых столов, официант, зевая, читал газету. Я сидел у замерзшего окна высотой от потолка до грязного земляного пола, а за окном стояла темно-синяя ночь — и автобусы, шум моторов которых звал меня в далекую страну.
В один из этих автобусов я и сел наобум. Ночь была на исходе, вскоре стало светать, взошло солнце — и залило мне глаза светом и сном. Кажется, я заснул.
Я садился в автобусы, выходил из них, я бродил по автовокзалам; опять садился в автобусы, спал в них, и дни сменялись ночами; я снова и снова садился в автобусы, ехал, выходил в городах и деревнях, Я был там, где средь бела дня наступала ночь. И говорил себе я: сколь решителен этот молодой путник, что доверился дорогам, которые приведут его в ту неизведанную страну.
4
Однажды, Ангел, холодной зимней ночью я ехал в автобусе — в одном из тех, в которые садился каждый день, ехал, не зная куда, не зная, где нахожусь и откуда держу путь, ехал много дней и ночей, не знаю — долго ли, коротко ли, быстро ли, медленно ли. Свет давно погасили. Я сидел сзади, справа, в шумном и усталом автобусе, между сном и явью, я не спал, я грезил и был ближе к призракам во тьме за окном, чем к собственным снам. Из-под прикрытых век я смотрел на чахлое дерево в бесконечной степи, освещенной косившими фарами дальнего света нашего автобуса, скалу с рекламным щитом одеколона,
