своих, как она говорила, «расследований», она накрывала на наших коленях обеденный стол: яйца вкрутую, пироги, очищенные огурцы и необычные, выпущенные в провинции — я видел такие впервые — бутылки с газировкой. Потом наступало утро, за ним — ночь, и снова пасмурное утро; автобус переключал скорость, нас укрывала ночь — темнее самой темной тьмы, экран над водительским креслом светился красно- оранжевым светом цвета дешевой помады, и тогда Джанан заводила свои рассказы.
«Связь» Джанан и Мехмеда — она употребила именно это слово — началась полтора года назад. Кажется, вспоминала она, она вроде бы видела его и раньше в толпе студентов архитектурного факультета, но по-настоящему обратила на него внимание, увидев его за стойкой портье в отеле недалеко от площади Таксим, куда пошла навестить своих родственников, приехавших из Германии. Однажды поздней ночью она оказалась в холле отеля с родителями, и ей запомнился высокий, бледнолицый, стройный человек за стойкой. «Наверное, потому, что я никак не могла понять, где видела его раньше», — нежно улыбнулась мне Джанан, но я-то прекрасно понимал, что это было не так.
Потом она увидела его осенью, в Ташкышла, как только начались занятия, и вскоре они «влюбились» друг в друга. Они подолгу бродили вместе по улицам Стамбула, ходили в кино, часами сидели в студенческих столовых и кофейнях. «Сначала мы ни о чем особенно не разговаривали», — говорила Джанан серьезным голосом. О серьезных вещах она всегда говорила серьезно. Но не потому, что Мехмед стеснялся или не любил разговаривать. Чем больше она его узнавала, чем больше делила с ним жизнь, тем лучше понимала, каким он может быть пробивным, решительным, разговорчивым и даже агрессивным. Однажды ночью, глядя не на меня, а на экран телевизора, где шла погоня, она сказала: «Он молчал из-за грусти». А потом добавила: «Из-за печали», — и, кажется, слегка улыбнулась. Полицейские машины, мчавшиеся куда-то на экране, падали с мостов в реки и, обгоняя друг друга, сталкивались, превращаясь в груду железа.
Джанан пыталась прогнать эту грусть, эту печаль, ей даже отчасти удалось проникнуть в скрытную жизнь Мехмеда. Сначала Мехмед заговорил о какой-то своей прежней жизни, когда он был другим, об особняке где-то в провинции. Потом он осмелел и сказал, что оставил ту жизнь в прошлом, а теперь хочет начать новую жизнь и что прошлое не имеет для него никакого значения. Некогда он был другим человеком, но потом он изменился. А раз уж Джанан знакома с этим новым человеком, то она должна общаться именно с ним, оставив его прошлое в покое. Все его страхи выросли не из старой жизни, а из новой. Однажды, когда мы, споря, на какой автобус нам сесть, сидели на темном автовокзале за столиком, на котором стояла банка консервов «Отечество» десятилетней давности, которую Джанан откопала в бакалейной лавке на рынке полуразвалившегося городка, и лежали шестеренки часов, найденные ею в старой часовой мастерской, и детские комиксы, вытащенные с пыльных полок в киоске спортлото, Джанан сказала: «Эту жизнь Мехмед нашел в книге».
Так мы впервые заговорили о книге — спустя ровно девятнадцать дней с того момента, как встретились в разбитом автобусе. Джанан рассказала мне, что Мехмеда было так же трудно заставить говорить о книге, как и о его прошлом, о причинах его грусти. Иногда она настойчиво просила у него эту книгу, эту волшебную, загадочную вещь, когда они печально бродили по стамбульским улочкам, пили чай в кафе на Босфоре или вместе делали домашние задания, но Мехмед всегда резко отказывал. Он говорил, что будет огромной ошибкой, если такая девушка, как Джанан, просто представит себе эту страну убийц, разбитых сердец и потерянных душ; что книга поведала ему, что в образе утративших надежду привидений, там, в сумраке той страны, бродят неприкаянные Смерть, Любовь и Страх.
Но Джанан, проявив упорство, дала понять Мехмеду, что его отказ ее очень огорчает и отдаляет от него. Ей удалось его убедить. «Возможно, тогда ему хотелось, чтобы я прочитала книгу и избавила его от ее волшебного и отравляющего воздействия, — сказала она. — И потом, я была уверена, что он меня очень любит». И, когда наш автобус стоял на железнодорожном переезде, добавила: «А может быть, он подсознательно мечтал, что мы сможем вдвоем отправиться в этот мир, все еще живший в его сознании». Груженные пшеницей, машинами и стекольной крошкой вагоны товарного поезда-ворчуна, похожие на сумрачные грузовые составы, проносившиеся с гудением каждую ночь по нашему кварталу, проезжали мимо окон автобуса словно призраки из другой страны…
Мы очень мало говорили с Джанан о том влиянии, которое оказала на нас эта книга. Оно было настолько сильным, что не подлежало обсуждению, настолько устойчивым, что разговор обернулся бы пустой болтовней. Книга была незыблемой основой нашей жизни, такой же потребностью, как солнце и вода, необходимость которых не имело смысла обсуждать. Мы отправились в дорогу благодаря ее свету, озарявшему наши лица, и мы старались идти по этому пути, доверяя интуиции.
Мы часто подолгу спорили, на какой автобус нам сесть. Однажды мы услышали объявление из репродуктора в зале ожидания автовокзала, напоминавшего ангар (великоватый для такой деревни!), и Джанан очень захотелось оказаться там, куда пойдет этот автобус, и, несмотря на мои возражения, мы поехали. В другой раз мы сели в автобус вслед за молодым парнем с маленьким пластмассовым чемоданчиком — его провожали заплаканная мать и куривший сигарету отец — только потому, что он ростом, походкой и манерой слегка сутулиться очень напоминал Мехмеда. Мы сели в этот автобус (надпись на его боку утверждала, что по скорости он не уступает «Турецким авиалиниям»), чтобы спустя три поселка и две реки посмотреть, как парень сойдет на полпути и направится в казармы, окруженные колючей проволокой, сторожевыми вышками и забором с огромной надписью:
Мы садились с ней в разные автобусы, державшие путь в самое сердце степи, — иногда только потому, что Джанан нравился их цвет, красно-черепичный и зеленый, или, например, потому, что ножка в букве «Р» из надписи «Быстрая молния» на боку автобуса при большой скорости казалась тоньше, дрожала, а потом — вот это да! — вдруг делала резкий зигзаг, словно разряд молнии. Когда расследование Джанан в пыльных городках, на грязных автостоянках и сонных рынках, где мы оказывались, заходило в тупик, я спрашивал ее, куда и для чего мы едем, напоминал, что деньги, которые я брал из кошельков погибших пассажиров, кончаются, и делал вид, будто пытаюсь понять нелогичную логику нашего расследования.
Джанан не удивилась, когда я сказал ей, что видел из окна в Ташкышла, как стреляли в Мехмеда. По ее мнению, жизнь полна предопределенных встреч, которые дураки с неразвитой интуицией называют «случайностями». Вскоре после того, как в Мехмеда стреляли, Джанан поняла по поведению продавца гамбургеров из лавки напротив, что происходит что-то необычное; она вдруг вспомнила, что слышала выстрелы, и, предчувствуя беду, побежала к раненому Мехмеду. А тот факт, что они оказались в морском госпитале Касымпаша был такой же «случайностью», как и то, что водитель их такси какое-то время назад нес там военную службу. Рана на плече у Мехмеда была не опасной, через три-четыре дня его должны были выписать. Но когда утром на следующий день Джанан пришла в больницу, она увидела, что он сбежал. Так она поняла, что он исчез.
«Я сходила в отель, потом несколько раз зашла в Ташкышла, обошла его любимые кафе и даже ждала его звонка дома, прекрасно зная, что жду напрасно, — проговорила она с хладнокровием, восхитившим меня. — И я поняла, что он ушел туда, в ту страну, он давно вернулся в книгу».
Я был для нее просто «попутчиком» в этом путешествии в ту страну. Мы были друг другу «опорой и поддержкой» на пути к открытию того мира. Было бы верным полагать, что на пути в новую жизнь две головы лучше, чем одна. Мы были не столько «попутчиками», сколько закадычными друзьями; мы поддерживали друг друга, не ожидая ничего взамен; мы были способны на различные выдумки, как Мари и Али, которые разжигали огонь стеклами очков; и мы недели напролет бок о бок сидели в ночных автобусах, прижавшись друг к другу.
Иногда по ночам, когда в автобусе стихал грохот выстрелов и взрывавшихся вертолетов второго по счету фильма, и мы, усталые и оборванные странники, мерно покачиваясь, отправлялись в путь, где не сыскать покоя; я просыпался и долго смотрел на тихонько спящую у окна Джанан: она спала, прислонившись к импровизированной подушке из оконных занавесок, а ее каштановые волосы, сбившись в узел, спадали на плечи. Бывало, красавица моя вытягивала тонкие нежные руки и клала их на мои нетерпеливые колени, а иногда подкладывала одну руку себе под голову, поверх скомканных занавесок, а второй изящно поддерживала ее под локоть. Всякий раз, когда я заглядывал ей в лицо, я почти всегда видел в нем боль, заставлявшую ее хмурить брови, и, нахмурившись, она словно задавала какой-то вопрос, который тревожил и меня. Еще я видел свет на ее бледных щеках и мечтал о бархатном рае, где
