распускаются розы, садится солнце, а веселые, озорные белки кувыркаются на закате, маня в чудесную страну, где ее тонкая нежная шея встречается с изящным подбородком, или в недосягаемые края у нее под волосами на затылке. Я видел эту золотую страну, когда она чуть-чуть улыбалась во сне, на ее лице, на ее полных, нежно-розовых губах, иногда обветренных. И тогда я говорил себе: я никогда не знал, никогда не читал и нигде не видел, как же это прекрасно, Ангел, — смотреть, как спит твоя любимая.
Мы с ней говорили и об Ангеле, и о Смерти, казавшейся нам его сводной старшей сестрой, важной и рассудительной, но слова эти были такими же бедными и хрупкими, как те старинные невзрачные вещицы, что Джанан, поторговавшись, покупала на бакалейных лотках, в лавке скобяных изделий, у сонных галантерейщиков, а потом, погладив и повертев в руках какое-то время, забывала в кафе на автовокзалах или на сиденьях автобусов. Смерть была везде и особенно — Там, в том Мире, потому что она была его порождением. А мы искали знаки и нити Того Мира, чтобы попасть туда и встретиться с Мехмедом. Об этих знаках мы узнавали из книги, так же как и о том, что неповторимый момент автокатастрофы — это порог, откуда виден иной мир; мы узнавали из нее о карамельках «Новая жизнь», об убийцах, которые могли прикончить Мехмеда, а может, и нас; об отелях, у входа в которые я замедлял шаги; о долгом молчании и долгих ночах, о тусклых огнях ресторанов. И вот что я должен сказать: прочитав обо всем этом, мы садились в автобус и отправлялись в дорогу Иногда еще не успевало стемнеть, еще стюарды собирали билеты, пассажиры знакомились друг с другом, а дети и беспокойные взрослые смотрели на гладкий асфальт горной дороги, словно на экран в кинотеатре, как в глазах Джанан вспыхивали огоньки, и она начинала рассказывать.
«Когда я была маленькой, — сказала она однажды, — я вставала по ночам с кровати, слегка раздвигала занавески и смотрела на улицу. По улице обязательно кто-нибудь шел — какой-то пьяный, или горбун, или толстяк, или сторож. И всегда это были мужчины… Мне становилось страшно, но я хотела быть там, на улице».
«Других мужчин — это были друзья моего брата — я узнала на даче, летом, когда играла в прятки. А еще в школе, когда они вытаскивали что-то из ящичков парт и рассматривали. Или когда была совсем маленькой: они начинали дергать ногами, если им внезапно, прямо посреди игры, хотелось в туалет».
«Мне было девять лет, я упала на берегу моря и разбила коленку. Мама плакала. Мы отправились к гостиничному доктору. „Какая милая девочка, какая хорошая, какая умная“, — говорил он, заливая ранку перекисью. Доктор смотрел на мои волосы, и я поняла, что понравилась ему У него был обворожительный взгляд, который, казалось, смотрел на меня из другого мира. Он слегка щурился, словно сонный, но все равно — видел все, всю меня».
«Взгляд Ангела везде, во всем, он присутствует всегда… А нам, бедным людям, всегда не хватает этого взгляда. То ли потому что мы забыли его, то ли воли у нас не стало, и мы не можем любить жизнь? Я знаю, что однажды, однажды днем или ночью, я увижу его из окна автобуса и посмотрю ему в глаза. И чтобы суметь посмотреть ему в глаза, надо уметь видеть. Все эти автобусы в конце концов привозят именно туда, куда надо. Я верю в автобусы. А в Ангела верю иногда. Нет, всегда. Да, всегда. Нет, иногда».
«Я прочитала в книге об Ангеле, которого ищу. Там он казался чьей-то чужой мыслью, но он стал мне близок. Я знаю — когда увижу его, мне внезапно откроется тайна жизни. Я чувствовала его присутствие в местах аварий и в автобусах. Все сбывается, как и говорил Мехмед. И куда бы ни пошел Мехмед, вокруг него всегда сияет смерть. Знаешь, это, наверное, потому, что он несет в себе книгу. Но я слышала, что в разбитых автобусах, после аварий, люди, ничего не знавшие ни о книге, ни о новой жизни, говорили что-то об Ангеле. Я иду по его следам. И собираю знаки, которые он оставил».
«Однажды дождливой ночью Мехмед сказал мне, что те, кто хочет его убить, начали действовать. Они могут быть везде, может, далее сейчас нас слушают. Не пойми неправильно, но, может, ты — один из них. Как правило, люди делают совсем не то, что думают или полагают, что делают. Тебе кажется, ты идешь в ту страну, но ты возвращаешься к самому себе. Ты думаешь, что читаешь книгу, а ты ее только переписываешь. Когда тебе кажется, что ты по-могаешь, — ты вредишь… Большинство людей на самом деле не хотят ни новой жизни, ни нового мира. Поэтому автора книги убили».
Об авторе книги, о том старике, которого считали писателем, Джанан говорила слегка загадочно, так, что я начинал волноваться, но не из-за самих слов, а из-за таинственного тона, которым они были сказаны. Она сидела на одном из передних кресел новенького автобуса, смотрела на белую разметку, сиявшую на асфальте, а в лиловой ночи почему-то совсем не было видно огней других автобусов, грузовиков, легковых машин.
«Я знаю, что Мехмед встречался со стариком-писателем, и они понимали друг друга по глазам, без слов. Мехмед очень долго его искал. Они встретились, но разговаривали мало, больше молчали, хотя обсудили кое-что. Старик написал книгу в молодости, или он считал молодостью то время, когда написал ее. Как-то он сказал с грустью: „Книга осталась в моей юности“. А потом старику стали угрожать и заставили отказаться от того, что он написал собственной рукой, от того, что было у него на сердце. В этом нет ничего удивительного… И в том, что его в конце концов убили, тоже… И в том, что после убийства старика пришла очередь Мехмеда… Но мы найдем его раньше убийц… Вот что важно: люди, которые читают книгу, верят ей. Я встречаю их, когда иду по городам, автовокзалам, мимо магазинов, по улицам, я узнаю их по глазам, я знаю их. У тех, кто читал книгу и поверил ей, совершенно другие лица. В их глазах — стремление и грусть, когда-нибудь ты это заметишь, а может, уже заметил. Если ты постиг тайну книги и идешь к ней, жизнь прекрасна».
Она рассказывала, когда мы сидели где-нибудь в тоскливой, полной комаров закусочной при ночлежке на окраинах города и курили, пили бесплатный чай, налитый нам среди ночи сонным официантом, или помешивали клубничный компот, пахнущий пластмассовым стаканчиком. Когда мы тряслись на передних сиденьях какого-нибудь тарахтевшего развалюхи-автобуса, я смотрел на красивые полные губы Джанан, а она — на кривые лучи фар проезжавших мимо редких грузовиков. А когда ждали автобуса, сидя на автовокзале в толпе с узлами, полиэтиленовыми сумками и картонными чемоданами, Джанан вдруг вставала прямо посреди рассказа и исчезала, оставляя меня одного в холодном, как лед, одиночестве среди толпы.
Иногда минуты казались часами, а когда я находил ее в лавке старьевщика, в одном из переулков городка, где мы ждали очередного автобуса, — она с сомнением рассматривала какую-нибудь кофемолку, или разбитый утюг, или угольную печку. Иногда она поворачивалась ко мне с загадочной улыбкой и читала смешные объявления из провинциальной газеты о мерах, принятых муниципалитетом для того, чтобы животные, возвращавшиеся по вечерам в хлева, не проходили по главному проспекту городка, и о последних новинках, поступивших в магазин «Айгаз» из Стамбула. Часто я находил ее в толпе, где она с кем-нибудь болтала: подолгу беседовала с немолодыми женщинами в платках, брала на руки и целовала их маленьких дочек, некрасивых, как гадкие утята; помогала сориентироваться на автовокзале и в маршрутах автобусов благоухавшим пенкой для бритья «ОПА» сомнительным незнакомцам. Я, смущаясь, поспешно подходил к ней, и тогда она говорила: «Вот эту женщину должен был встретить здесь сын, вернувшийся из армии, но в автобусе из Вана его не оказалось», — словно мы путешествовали для того, чтобы избавлять людей от подобных проблем. Мы узнавали для других расписание автобусов, меняли им билеты, успокаивали плачущих детей, присматривали за узлами и чемоданами тех, кто пошел в туалет. Однажды одна полная тетушка с золотыми зубами сказала: «Да благословит вас Аллах! — и, повернувшись ко мне, с выражением одобрения добавила: — Слава богу, у тебя очень красивая жена, ты это знаешь?»
Когда свет в автобусе и светящийся экран телевизора гасли и замирало все, кроме дрожащего, подымавшегося к потолку дама сигарет самых беспокойных пассажиров, которых мучила бессонница, наши с ней тела медленно сплетались в плавно раскачивавшихся сиденьях. Я чувствовал ее волосы у себя на лице, изящные руки с тонкими запястьями — на коленях, а ее пахнущее сном дыхание щекотало мне шею. Колеса вращались, двигатель кряхтел одно и то же, а время разливалось между нами, словно тягучая, жаркая, темная жидкость. Чувственность, рождавшаяся в этом времени, страстно трепетала меж наших онемевших, застывших, затвердевших ног, рук, костей.
В этом времени я иногда задевал рукой ее руку, и она начинала гореть огнем. Иногда я часами ждал, пока она уронит голову мне на плечо (ну давай же, падай скорей!), или сидел в кресле, застыв, чтобы ее волосы, оказавшиеся у меня на шее, остались там. Я внимательно, с уважением считал ее вдохи, пытаясь понять смысл печальных морщинок, проступивших у нее на лбу. Как же я бывал счастлив, когда она чувствовала мой взгляд, — ее бледное лицо прояснялось, и Джанан, просыпаясь и ничего не соображая
