спросонья, смотрела не в окно, чтобы понять, где мы находимся, а в мои глаза, успокаивавшие ее, и улыбалась! Я следил ночи напролет, чтобы она не простудилась, прислонившись головой к обледенелому оконному стеклу. Я укрывал ее своим пиджаком вишневого цвета, купленным в Эрзинджане. Я следил, чтобы она, скорчившаяся в три погибели в кресле, случайно не упала и не ударилась, когда водитель гнал вниз по склону горной дороги. Иногда во время этих ночных бдений я засматривался на ее шею и мягкую округлость уха, слушая шум мотора и людское дыхание, а вокруг витали грезы о смерти. И тогда детские воспоминания о морских прогулках на лодке или играх в снежки перемешивались у меня в сознании с мечтами о счастливой семейной жизни, которой мы заживем с Джанан. Проснувшись через несколько часов от холодного и ровного, как отблеск кристалла, солнечного луча, шутливо светившего в окно, я понимал, что полный тепла сад с витавшим в нем ароматом лаванды, убаюкивавшим мою голову, — это ее шея, и я оставался там, пребывая между сном и явью; щурясь, я приветствовал солнечное утро за окном, сине-лиловые горы — первые знаки новой жизни — и с грустью замечал, как же далеки от меня ее глаза.
— Любовь, — заводила речь Джанан, мгновенно разжигая во мне огонь этим словом, — направляет человека к определенной цели, помогает познать суть вещей и жизни и, в конце концов, приводит к познанию тайны мира. Теперь я это понимаю. Сейчас мы на пути туда.
— Когда я впервые увидела Мехмеда, — рассказывала она, совершенно не замечая, что с обложки старого журнала, забытого на одном из столиков в зале ожидания, на нее смотрит Клинт Иствуд, — я сразу поняла, что моя жизнь изменится. До встречи с ним у меня была одна жизнь, а после знакомства настала другая. Будто все вокруг меня в одно мгновение сменило цвет и форму: кровати, люди, лампы, пепельницы, улицы, облака, трубы, а я, изумляясь, познаю этот новый мир. Я начала читать книгу и подумала, что мне теперь не нужны другие книги, другие истории. Я должна была просто смотреть и видеть все, чтобы по- настоящему хорошо рассмотреть мир, раскрывавшийся передо мной. Но, прочитав книгу, я сразу познала и обратную сторону того, что должна была увидеть. Я старалась убедить Мехмеда, вернувшегося из той страны, куда он отправился на поиски новой жизни, что мы сможем вдвоем отправиться в ту жизнь. В те дни мы постоянно перечитывали книгу вместе, иногда неделями читая одну главу, и каждый раз по-новому. Мы ходили в кино, читали другие книги, газеты, гуляли по улицам. Но пока мы думали только о книге, читая ее почти наизусть, улицы Стамбула светились совершенно по-другому, как будто город принадлежал нам. Мы видели на улице пожилого человека с тростью и знали, что сначала он пойдет в кофейню, а потом пойдет встречать внука из школы. Мы знали, почему так часто стали встречаться на улице люди в синих носках, как толковать расписание поездов, прочитанное наоборот, и что чемодан в руках потного, толстого мужчины, садившегося в городской автобус, забит вещами из дома, который он только что обокрал. А потом мы шли куда-нибудь в кафе, чтобы опять читать книгу. Мы все время, постоянно, часами, говорили о ней. Это была любовь. Иногда мне казалось, что любовь — единственный способ познать далекий мир и оказаться там. Как в кино.
— Но кое-чего я не знала, а кое-что не узнаю никогда, — призналась Джанан как-то дождливой ночью, не отрывая взгляда от целующейся парочки на экране. Когда мимо нас пролетели несколько километров и пара усталых грузовиков, а сцену поцелуя на экране сменил великолепный пейзаж, она добавила: — Сейчас мы едем именно туда, в тот мир, которого не знаем.
Когда одежда приходила в негодность из-за пота, пыли и грязи, а на коже скапливались пластами жизни людей, мы выходили из автобуса и перед тем, как сесть в следующий, отправлялись наобум на какой-нибудь рынок. Джанан покупала себе поплиновые юбки, которые делали ее похожей на наивную сельскую учительницу, а я — те же рубашки, бледное подобие прежних… А потом, проходя мимо памятника Ататюрка, магазина бытовой техники «Ар-челик», аптеки и мечети, в кристальной голубизне неба, видневшегося среди рекламных растяжек, приглашавших на курсы изучения Корана и извещавших о приближающемся коллективном празднике сунната,[18] мы замечали тонкий белый след самолета и, замерев с бумажными сумками и пакетами в руках, некоторое время смотрели в небо с любовью, а потом тут же спрашивали у бледного чиновника в выцветшем галстуке, где находится городская баня.
Так как по утрам баня была открыта только для женщин, я болтался на улицах и заходил в кофейни. Проходя мимо отелей, я мечтал сказать Джанан, что обязательно нужно провести день или хотя бы одну ночь в отеле, как все нормальные люди, вместо того, чтобы трястись в автобусах. Но когда я говорил о своих мечтах, Джанан тут же демонстрировала мне плоды послеобеденных поисков, пока я был в бане — старые номера журналов с романтическими фотографиями, детские комиксы — еще более древние, упаковки старой жвачки — я даже забыл, что когда-то жевал такую, и заколку для волос, смысл которой мне был не ясен. «Я все расскажу тебе в автобусе», — улыбалась Джанан той особенной улыбкой, что появлялась на ее лице, когда она повторно смотрела старый фильм.
Однажды вечером, когда вместо красочного фильма на экране автобусного телевизора появилась аккуратная, строгая дама и стала читать новости об убийствах и происшествиях, Джанан сказала: «Я направляюсь в прежнюю жизнь Мехмеда. Когда он был не Мехмедом, а кем-то другим». Мы проезжали заправку, и на ее лице отразился свет алых неоновых букв, о чем-то говорящих проезжающим.
— Мехмед мало рассказывал о том, кем он был. Только говорил о сестрах, о каком-то особняке, о шелковице и о том, что он был другим человеком с другим именем. Как-то он сказал, что, когда был ребенком, очень любил журналы «Детская неделя». Ты когда-нибудь читал «Детскую неделю»? — Ее длинные пальцы бродили между пепельницей и нашими ногами, перебирая пожелтевшие страницы журнала. Глядя не на журнал, а на меня, она произнесла: — Мехмед говорил, что в конце концов все вернутся сюда. Я собираю их потому, что страницы, создавшие его детство, — это страницы, что составляют книгу. Понимаешь? — Я понимал далеко не все, а иногда вообще ничего не понимал, но Джанан говорила со мной так, что мне казалось, будто я действительно понимаю. — Он как ты, — замечала она. — Мехмед тоже, едва прочел книгу, понял, что его жизнь изменится, а поняв, решил пойти до конца. До конца… Он изучал медицину, но бросил все, чтобы все время уделять книге, той жизни из книги. А еще он понял — чтобы стать совершенно новым человеком, нужно оставить прошлое. Так он перестал общаться с отцом, с семьей… Но освободиться от прошлого оказалось не так-то легко. И он сказал мне, что по-настоящему стал свободным после автокатастрофы… Верно: автокатастрофа — это выход, выход в новую жизнь… В тот волшебный миг можно увидеть Ангела, и тогда же становится ясен истинный смысл той суеты, что мы называем жизнью. Вот тогда мы и возвращаемся домой…
Слушая ее, я ловил себя на том, что тоскую о покинутой маме, о своей комнате, о вещах, кровати, доме, и фантазировал — с долей коварного рационализма и некоторым чувством вины, — как бы мне объединить все то, о чем я мечтаю, включая Джанан, мечтавшую рядом со мной о новой жизни.
6
Во всех автобусах телевизор всегда находился над водительским креслом, и временами по ночам мы вовсе не разговаривали, а лишь смотрели на экран. Так как мы уже много месяцев не читали газет, телевизор над кабиной, увешанной коробочками, кружевными салфеточками, бархатными занавесками, лакированными дощечками, амулетами, синими стеклянными бусинками от сглаза, наклейками и подвесками, что превращало ее в современное подобие алтаря, был нашим единственным окном в мир, не считая автобусных окон. Мы смотрели боевики, где прыгучие, ловкие герои-каратисты расправлялись разом с сотней голодранцев, и турецкие фильмы — подражание боевикам, неповоротливые актеры которых двигались словно во сне. Мы видели американские фильмы, в которых сообразительный, симпатичный темнокожий герой обманывал неумелых полицейских и гангстеров; мы видели фильмы про летчиков — молодые красавцы выполняли мертвые петли, фильмы ужасов — приведения и вампиры жутко пугали красивых девушек. В большинстве турецких фильмов добрые богатые родители никак не могли подыскать своей благовоспитанной и утонченной дочке подходящего жениха, — все герои, мужчины и женщины, певцы в прошлом, настолько плохо понимали друг друга, что, в конце концов, все неправильно понятое становилось истиной. Мы давно привыкли видеть в турецких фильмах одни и те же лица, похожие друг на друга как две капли воды: терпеливого почтальона, жестокого интригана, добрую некрасивую сестру, судью с громовым голосом, догадливую опытную тетушку и простофилю-дурака, поэтому, увидев однажды ночью
