— Хорошо.
— Кормить не тяжело?
— Ничуть, — Лиза покраснела и пробормотала. — Мне нравится кормить грудью.
— Что ж удивительного!
— Мне нравится, приятно так. — Она опустила голову. — И с чего это Я тебе все рассказываю?
— Почему б и не рассказать?
— Не знаю, не нужно, наверное… неприлично, а? Никому не говори, ладно?
— Само собой, — Джим отвернулся, посмотрел за низкий полог. Мало-помалу дымка рассеивалась. С полога ниткой прозрачных бус свисали крупные капли. Джим намеренно не переводил взгляда, он чувствовал, что Лизе хочется взглянуть ему в лицо, но пока не удает ся.
Ей виден был лишь его темный профиль в свете занимающегося дня да неуклюже перевязанное плечо.
— А что у тебя с рукой? — спросила она.
Он повернулся, и их взгляды встретились.
— Ранили вчера.
— Да ты что! Болит?
— Чуть-чуть.
— Странно — ранили! Вот так, ни с того, ни с сего — ранили?
— Мы с изменниками драку затеяли. А один из хозяев возьми да и пальни из ружья.
— Ты — дрался? Ты?
— А что тут такого?
Она смотрела на него во все глаза, зачарованно следила за его лицом.
— И у тебя не было ружья?
— Не было.
Она тяжело вздохнула.
— А что за парень приходил вчера вечером?
— Молодой такой? Это Дик, мой приятель.
— Очень славный.
— Еще бы! — усмехнулся Джим.
— Только уж очень дерзок. Моему мужу, Джо, такие не по душе. А мне понравился.
Джим снова опустился на колени и пополз к выходу.
— А ты завтракала?
— Джо сейчас принесет, — взгляд Лизы осмелел. Идешь на похороны?
— Конечно.
— А мне нельзя. Джо не велит.
— Погода мерзкая, сыро, — Джим выбрался наружу. Ну, пока. Будь здорова.
— До свидания, — она немного помолчала. — Ты уж никому только не говори, ладно?
— Чего — не говори? — Джим снова просунул голову в палатку. — О родах, что ли? Не скажу, конечно.
— Ты ж меня такой видел! Я же говорила, мне стыдно. Сама не знаю, почему.
— И я не знаю. Ну, пока.
Джим поднялся на ноги и зашагал прочь. В туманной дымке ему попалось не так уж много людей. Большинство, получив кашу, разбрелось по своим палаткам. Дым от плит стлался по земле. Налетел ветерок и неспешно погнал мелкий и редкий дождь наискось. Проходя мимо палатки Лондона, Джим заглянул и увидел, что вокруг гроба стоят, потупившись, человек десять. Джим хотел было подойти, но вспомнил о задании и зашагал к белой больничной палатке в конце ряда. Внутри — непривычная, но столь необходимая чистота; кое-какие медицинские инструменты, бинты, пузырьки с йодом, большая банка лечебной соли, докторский саквояж — все аккуратно разложено на большом ящике.
Старик полулежал на койке, рядом стояла широкогорлая бутылка туда он мочился — и допотопный ночной горшок. Борода у Дана отросла и свирепо топорщилась, щеки еще больше запали. И на Джима старик зыркнул свирепо.
— Наконец-то! Пришел! Чертовы молокососы, я вам все устроил, а теперь чихать вы на меня хотели!
— Как чувствуешь себя? — примирительно сиротил Джим.
— А, да не все ли тебе равно! Доктор — единственный приличный человек в вашем клоповнике!
— Ну, не сердись, Дан! Видишь, мне тоже досталось: плечо прострелили.
— И поделом! Вы, сукины дети, даже себя уберечь не можете! Чудо еще, что вас всех не укокошили!
Джим промолчал.
— Бросили меня здесь! — не унимался старик. — Думаешь, я все забыл? И как ты на яблоне сидел, и все разговоры у тебя только о стачке. Но черта лысого ты ее начал! Как бы не так! Я почин дал! Думаешь, не понимаю? Упал я с дерева, ногу сломал. Вот откуда вс е и началось. А вы бросили меня! Одного!
— Мы все помним, Дан. Никто тебя не забыл.
— А чего ж тогда со мной не считаются? Как с несмышленышем разговаривают, — он неистово замахал руками, но вдруг сморщился. — Надо ж, бросили меня здесь, а сами все на похороны пошли! Никому до меня дела нет!
— Все совсем не так, Дан, — прервал его Джим. — Мы посадим тебя на грузовик, и ты поедешь рядом со всеми, даже впереди всех.
От изумления у старика раззявился рот, обнажились четыре крупных резца. Руки, наконец, спокойно улеглись на одеяло.
— Не врешь? На грузовик посадите?
— Так наш старший решил. Он сказал. Дан — истинный зачинщик, без него не обойтись.
Старик напыжился. Губы поджались, подбородок воинственно выпятился.
— Иначе он и не мог решить. Уж он-то помнит и перевел взгляд на руки, враз смягчился, стал похож на ребенка. — Я поведу ребят, прошептал он. — Уж сколько веков бьется рабочий человек, а повести его некому. Я их выведу из тьмы к солнцу. Только бы слушались. Скажу: «Делать так-то!» — и они сделают. Скажу: «Идите туда-то» — и пойдут, пойдут как миленькие. Неслухов да лентяев не потерплю. Навытяжку должны стоять, когда я говорю, — и неожиданно добродушно улыбнулся. Бедные глупые мышата. Никто-то никогда им не говорит, что делать да как. Вожака хорошего не было.
— Это верно, — согласился Джим.
— Ничего, сейчас все по-другому пойдет! — снова разгорячился Дан. — Ты им скажи, я план разрабатываю. Через денек-другой на ноги встану, пусть уж потерпят немножко, а там я их поведу!
— Непременно скажу, — кивнул Джим.
В палатку вошел Бертон.
— Доброе утро. Дан. Привет, Джим. А где, Дан, тот парень, кому я велел присматривать за тобой?
— Ушел, — жалостливо протянул старик. — Ушел за завтраком, да так и не вернулся.
— На горшок хочешь?
— Нет.
— Клизму он тебе ставил?
— Нет.
— Придется, Дан, другую сиделку подыскать.
— Слышь, док, этот щенок говорит, меня на похороны возьмут, на грузовике поеду. Правда, что ли?
— Конечно, правда. Захочешь — поедешь.
Дан откинулся на спинку кровати, довольно улыбнулся.
— Наконец-то и обо мне вспомнили.
Джим поднялся.
— До скорого, Дан.
