Бертон вышел вместе с ним.
Джим спросил:
— Он что, чуток тронулся?
— Да нет. Просто старик. Перенес сильное потрясение. Кости плохо срастаются.
— Но он болтает как умалишенный.
— Я поручил тут одному приглядеть за ним, а он, видишь, даже клизмы ему не сделал. А от запора, порой, и ум помрачиться может. Впрочем, Дан — обыкновенный старик. Вы крепко его порадовали. Заходите почаще!
— По-вашему, он поедет на похороны?
— Нет. Его в грузовике растрясет, только разбередит ногу. Придется что-то иное придумать. Как рука?
— Да я уж о ней и забыл.
— Вот и отлично. Старайтесь не студить. Застудите — намучаетесь. Ну, до встречи. У нас карболка кончилась. Хоть из-под земли, а надо достать. А то ребята уборные чистить откажутся. — И он заторопился прочь, на ходу что-то бормоча себе под нос.
Джим огляделся: с кем бы поговорить. Но те, кто попадались на глаза, не задерживались под дождем, перебегали от палатки к палатке по вконец раскисшей черной земле. Рядом в просторной армейской палатке слышались голоса. Джим вошел. В тусклом свете приме тил он с десяток мужчин, сидевших на одеялах. Все разом замолчали и выжидающе уставились на вошедшего. Джим достал из кармана кисет, подаренный Маком.
— Здорово, ребята. У меня вот рука не работает. Не свернет ли кто самокрутку?
Все по-прежнему настороженно молчали. Мужчина, сидевший у входа, протянул руку за кисетом и проворно скатал самокрутку. Джим взял ее и кивнул на кисет.
— Пусти-ка по кругу. Как знать, может, и табачок у нас в лагере на исходе.
Кисет пошел по рукам. Толстяк с маленькими усиками предложил:
— Присаживайся-ка, паренек, ко мне. Это не тебя вчера подстрелили?
— Подстрелили, но не пристрелили, — усмехнулся Джим. — Нас двое подстреленных. Только я, видишь, легко отделался.
Сидевшие одобрительно заулыбались. Мужчина со впалыми щеками даже засмеялся в голос.
— А к чему это надумали того плюгавого сегодня хоронить?
— А почему б и не похоронить?
— Да у всех людей на третий день хоронят.
Толстяк затянулся и выпустил клубы дыма.
— Мертвяк и есть мертвяк, ему без разницы.
Худосочный мужчина со впалыми щеками мрачно воз разил:
— А вдруг он не умер? Вдруг вроде как отключился? А мы его заживо — в землю. Помоему, надо три дня обождать, как у всех делается.
Ответил ему ровный, насмешливый голос. Джим взглянул в ту сторону: говорил высокий мужчина, лоб у него был белый и гладкий, без морщин.
— Не бойся, не спит он, будь уверен. Знал бы ты, что с трупами в морге делают, сомневаться бы не стал.
— Мало ли что! А вдруг? — не сдавался худосочный. — Если обождем чуток, хуже не будет.
Белолобый фыркнул.
— Парню в вены чего только не накачали, чтоб не про тух, а он, по-твоему, все спит. На зависть крепкий сон!
— Неужто накачали?
— А то как же! У меня знакомый в морге работал, такое рассказывал — уши вянут.
— Лучше и вовсе не слушать, — решил худосочный, одна только срамота.
— А кто он, ну тот, плюгавый, которого убили? спросил толстяк. Он, по-моему, хотел этих субчиков, что приехали у нас хлеб отнимать, сагитировать, дескать, нам палки в колеса не вставляйте. Уж и говорить начал, да тут — бах! — смотрю, уж он на земле ле жит.
Джим собирался было закурить, но так и не зажег самокрутку.
— Я знал его, — ответил он. — Хороший был малый. Вроде как рабочий вожак.
Белолобый заметил:
— За головы вожаков государство неплохо платит. Так что долго они не живут. Взять хотя бы этого Сэма, тощий, ровно змеюка. Говорит, в порту работал. А я спорю, что он и полугода не протянет — кокнут.
Смуглый парень спросил:
— А как же с Лондоном? С ним, как с Дейкином, могут расправиться.
— Ну, уж нет, Лондона голыми руками не возьмешь У него голова на плечах есть, — вступил худосочный.
— А если у него голова на плечах, чего ж мы сидим сложа руки?! взъерепенился белолобый. — С этой забастовкой одна морока. А кто-то на этом денежки зарабатывает. Как туго придется, так непременно кто- нибудь нас заложит, сам — в кусты, а нам — расхлебыва ть всю эту кашу.
Крепкий, плечистый мужчина встал на колени, надвинулся на говорившего, по-волчьи ощерившись. Глаза недобро заблестели.
— Ну, вот что, умник, послушали тебя, и хватит. Я Лондона давно знаю. Если ведешь к тому, что он нас заложит, давай выйдем. Я тебе объясню, что к чему. Я мало что в этой забастовке смыслю. Но раз Лондон сказал: «Дело стоящее», — я делаю, как он велит. И ты свои штучки брось!
Белолобый неприязненно смерил его взглядом.
— Грозный ты больно.
— Грозный не грозный, а тебя вздуть сумею.
— Кончай, ребята, — вмешался Джим. — Чего нам друг с другом-то воевать? Не терпится кулаки почесать, подождите чуток, еще надоест.
Плечистый пробурчал что-то, но сел обратно, на свое одеяло.
— Чтоб я ни словечка больше о Лондоне за его спиной не слышал!
Толстяк взглянул на Джима.
— А как тебя, сынок, подстрелили-то?
— На бегу. Побежал, а меня — на мушку.
— Говорят, вы дали прикурить нашим «подменникам».
— Верно.
— А еще говорят, их теперь не на поезде, а в грузовиках привезут, — заговорил сразу белолобый. — И вроде каждому дали по гранате со слезоточивым газом.
— Вранье! — оборвал его Джим. — Чтоб нас запугать, чего только не придумают.
Белолобый угрюмо продолжал:
— Хозяева, кажись, Лондона предупредили, что, пока у нас в лагере красные, никаких переговоров не будет.
— Ну, и где ж эти красные? — зашевелился плечистый. — Уж не ты ли сам, по разговору похоже.
— Сдается мне, что доктор из красных, — говорил белолобый. — Чего ему здесь надо? Он же ведь ни гроша не получает. Кто ж ему платит? Он-то уж небось не прогадает, — белолобый хитро прищурился. — А, может, ему Москва платит.
Джим, побледнев, сплюнул на землю и, как мог спокойно, сказал:
— Таких сволочей, как ты, я отродясь не встречал! И в каждом ты такого же подонка видишь!
Плечистый снова подался вперед.
— Парень дело говорит! Он-то тебя «причесать» не сможет, а уж я постараюсь, если хлебало не заткнешь.
Белолобый медленно поднялся и пошел к выходу. Обернулся.
— Смотрите, ребята, вспомните мои слова. Не сегодня-завтра скажет вам Лондон: «Кончай бастовать!» А у самого, глядишь, новая машина появится, работа постоянная. Помянете мое слово!
