Почему, спрашивал я себя, Ланселот потерпел неудачу со Святым Граалем, а Галахад преуспел? Каково было его восприятие греха и каковы чувства к Гвиневере? И как с этим увязывается спасение королевы от костра? Что собой представляли взаимоотношения Ланселота и Артура? Меня не покидало ощущение, что мы что-то упускаем из виду, как в деле Элджера Хисса. И вот сегодня утром я проснулся около пяти часов — абсолютно бодрый и с сознанием, что наконец-то какая-то архиважная задача решена. Я встал с постели и подошел к окну. И, наблюдая рассвет над Римом, я все пытался сообразить, что же это за задача. И каким, черт побери, образом она разрешилась? Внезапно все объяснилось и встало на свои места. Я получил ответ на все свербящие вопросы. Я не вижу способа оформить мое озарение в виде научной теории, ибо все здесь бездоказательно, все на уровне интуитивных догадок. Так что вряд ли кто-нибудь станет рассматривать его всерьез.
Суть же сводится к следующему. Личность Мэлори изучалась долго и подробно. Его пытались трактовать как переводчика, солдата, мятежника, эксперта по рыцарской куртуазии — то есть почти во всех мыслимых качествах, кроме главного и единственно истинного для Мэлори, а именно: как романиста. А между тем «Смерть Артура» является первым и, возможно, величайшим романом на английском языке. Сейчас я попробую объяснить — просто и, по возможности, понятно. Такое могло прийти в голову лишь человеку, который сам пишет романы. Дело в том, что романист не просто излагает историю, в некотором смысле он сам и есть эта история. Его личность в той или иной степени присутствует в каждом персонаже. Он ее туда вкладывает в процессе написания романа. А поскольку писатель, как правило, человек высокоморальный в своих устремлениях и честный в способах их достижения, то и делать это он старается честно и правдиво. При этом он, конечно же, ограничен собственным опытом, знаниями, чувствами и наблюдательностью.
С учетом этих оговорок можно сказать, что всякий роман — это человек, который его пишет. Сейчас считается уже почти доказанным, что автор романа, возможно бессознательно, отождествляет себя с главным или центральным героем своего произведения. В характере этого персонажа он прописывает не только то, каким человеком он сам является, но и то, каким хотел бы стать. Назовем этого выразителя авторской личности автогероем. Вы легко найдете подобного героя в каждой из моих книжек, да и в романах всех, кого я помню. Наиболее показателен в этом отношении Хемингуэй. У него это извечный романтик, солдат, почти всегда как-нибудь травмированный — то рука на войне пострадала, то гениталии. Все это символы его ограничений. Полагаю, мой собственный символический герой воплощает мою заветную мечту о мудрости и терпимости. Так вот, мне кажется, что для Мэлори таким автогероем служил рыцарь Ланселот. Именно в этот образ он вложил все свои представления о совершенстве, все свои достоинства, реальные и мнимые. Однако как честный человек Мэлори не мог не видеть и собственных изъянов — тщеславия, жестокости, может, даже склонности к предательству. И эти недостатки тоже естественным образом нашли свое выражение в характере Ланселота. Кстати, не забудьте о том, что автор романа имеет возможность переставлять события и выстраивать их в том порядке, который кажется ему наиболее правильным.
А теперь мы переходим к главному подвигу — поиску Святого Грааля. Полагаю, не ошибусь, если скажу, что любой мужчина (независимо от того, пишет он романы или нет) на пороге зрелости подвержен приступам глубокого пессимизма. Он заранее уверен, что не сумеет достичь цели, и переживает свое поражение. Кто, как не он сам, знает свои многочисленные недостатки и пороки? В особенности же его мучают воспоминания о былых грехах — жестокости, беспечности, неверности, о прошлых адюльтерах. И все это, по мнению мужчины, не позволит ему выиграть заветный приз, Грааль. Соответственно, и автогерой страдает от того же ужасного предчувствия неудачи, что и автор. Ланселоту не дано было узреть Святой Грааль из-за недостатков и грехов самого Мэлори. Он знает, что обречен на неудачу, и никакие достоинства — храбрость, обходительность и прочее — в его понимании не способны уравновесить пороки, ошибки и совершенные глупости.
Думаю, подобное случалось со всеми мужчинами, когда-либо жившими на Земле. Однако обнародовали это, описали в словах именно авторы романов. И что же с этим делать? Ответ, как водится, лежит на поверхности — причем, пригодный не только для романистов, но и для всех мужчин. Автогерой не способен достичь цели, зато это может сделать его сын. Его безупречный сын, так сказать, плоть и кровь, тот самый, который обладает всеми достоинствами героя, но лишен его недостатков. Итак, Галахад — его дорогой, чистый и неиспорченный сын — успешно справляется с задачей. А поскольку он плоть от плоти Ланселота (а через него — и Мэлори), то выходит, что в лице Галахада этот двуединый герой — Мэлори — Ланселот приобщается к победе, которая была ему недоступна из-за собственных грехов. Вот оно — решение проблемы, о котором я говорю.
Дело обстояло именно так, я в этом абсолютно уверен. Видит Бог, я и сам это неоднократно проделывал в своих произведениях. И это, в моем понимании, сводит на нет все неувязки и несообразности, которые находят в романе ученые мужи. И если ткань повествования «Смерти» изменчивая и неровная, это потому что неустойчивым и переменчивым был сам автор. Иногда в этом человеке вспыхивало пламя, в другие моменты преобладала мрачная мечтательность, а то и гнев. А поскольку романист — аранжировщик, по своему вкусу переделывающий реальность, становится понятной структура произведения. Случается, что писатель выступает в роли учителя, но все же прежде всего он — человек, субъект, которому свойственны все человеческие грехи и добродетели, все страхи и порывы. Я, хоть убейте, не встречал ни одного научного трактата, который бы рассматривал «Смерть Артура» в таком ключе — как историю сэра Томаса Мэлори и его эпохи, как выражение его стремления к добропорядочности, как залог того, что вся история закончится хорошо. Причем свершится это исключительно благодаря его честности, которая не позволяет автору лгать.
Ну вот. Я попытался изложить проблему и способ ее разрешения. И все это снизошло на меня ранним утром, пока я смотрел, как восходящее солнце согревает древние римские стены. И мне хотелось бы знать, насколько правомочными вы оба считаете мои рассуждения. Умом и сердцем я понимаю, что прав, и тем не менее не понимаю, как мог бы доказать это всем остальным. Ведь единственное, что я могу, — это повторить свои мысли вслух, по возможности четко и ясно. Так, чтобы читатель поверил мне и сказал: «Конечно, именно так все и было! Какое еще можно придумать объяснение?»
Пожалуйста, дайте знать, что вы думаете по поводу моего головокружительного прорыва. Прониклись ли вы, хоть отчасти, сознанием моей правоты или это невозможно?
Мне ужасно интересно знать, что вы думаете.
Д. С. ОТ ЭРО
Ваше письмо о Мэлори, которое я получила на этой неделе, одно из самых впечатляющих писем, которые мне доводилось когда-либо читать. Теперь-то Вы наконец обрели почву под ногами. Творческий процесс начался, и я никогда не видела, чтобы он описывался с такой точностью. Время, место, чувство. На сцену выходит писатель-романист.
Это просто замечательно, что Вы вплотную подошли к рассмотрению образа моей любимой Гвиневеры — ею так долго и незаслуженно пренебрегали. Может, Вам и не хочется с ней возиться, но эта женщина действительно была важной частью общей картины.
ЭРО И ЧЕЙЗУ
Я продолжаю писать вот так, вам обоим, потому что просто не имею возможности отвечать каждому по отдельности. Каждый день хожу в цех литературного творчества, одновременно кропаю свои скудные газетные заметки (которые тем не менее отнимают время) и перерабатываю тот материал, который поставляет мне девушка, работающая в архивах.
Не могу даже выразить, какую радость и облегчение я испытал, узнав, что вы одобряете мой подход к Мэлори. Это придало новый стимул и надежду на благополучное завершение работы — все то, чего мне не хватало прежде. Ваша поддержка позволяет чувствовать твердую почву под ногами. Ваши письма, Чейз, служат мне большим подспорьем, я их постоянно перечитываю. А Вам, Элизабет, я хочу сказать, что тоже осознаю пробел, связанный с образом Гвиневеры. Так уж сложилось, что она всегда была не более чем символом — в то время, как ей полагается быть дамой. Я перелопатил огромное количество литературы, посвященной женщинам в Средние века, и полагаю, что понял, почему современные ученые рассматривают
