состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.
Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он — в поисках работы.
– Вы с низовья едете, — сказал он. — Видели, что творится в Новом Орлеане?
– Да, видел.
– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
– Да.
– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.
Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.
– По-вашему, они делают это из чувства долга?
– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. — Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. — Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
– И вы на это решились?
– Да. И не я один, таких много.
– Каковы же ваши убеждения?
– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
– Сколько же у вас детей?
Он круто повернулся ко мне.
– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.
– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?
Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию — выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.
– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.
– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.
– Прав я был! Вы за черных горой.
– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.
Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.
– Хотите знать, что я о вас думаю?
– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. — Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.
Он опешил.
– Почему вы остановились?
– Вылезайте, — сказал я.
– Что вам, приспичило, что ли?
– Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.
– Силой заставите?
Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.
– Ладно, ладно, — сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что Чарли взвыл от возмущения.
Я тут же дал газ, но услышал сзади его крики и в зеркале увидел перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: «Ты за черных! За черных!» — орал, пока мне его было видно и еще после Бог знает сколько времени. Правда я сам его довел, но что с собой поделаешь! Когда начнут вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной — от таких, как я, проку будет мало.
Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще одного пассажира. Это был молодой студент-негр с резкими чертами лица, переполненный, как мне показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него торчали три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал, что он студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако номерной знак и мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог пребывать в покое.
Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в бойкоте автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он там бывал. То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.
Наконец мы заговорили о Мартине Лютере Кинге[53] и его проповеди пассивного, но неослабного сопротивления.
– Это слишком долго, — сказал он. — Сколько времени даром уйдет!
– Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал, что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.
– Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле, а время идет и идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие… сейчас, сию минуту.
– Так можно загубить все.
– Я успею состариться, прежде чем стану человеком. Так и умереть успеешь.
– Это верно. Ганди умер. А много таких, как вы, — которые хотят действовать?
– Да. Такие есть… есть кое-кто, а сколько — не берусь сказать.
Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что ему нужно, он был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только тронь. Но когда я ссадил его в Монтгомери, он вдруг сунул голову в кабину моего Росинанта и засмеялся.
– Мне стыдно, — сказал он. — Нельзя же быть таким эгоистом. Но я хочу это увидеть… Живой, а не мертвый. Здесь, у нас! При жизни хочу! И поскорее! — Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.
У нас высказывается и печатается столько всяких мнений и суждений — и во время выборов и путем опроса наших граждан, — что иной раз и в газете не сразу разберешь, где желаемое, а где факты. Так вот, учитывая все это, я хочу, чтобы меня поняли правильно. Я не собирался показывать здесь и, по-моему, не показал ничего такого, что можно было бы счесть поперечным разрезом нашего Юга. Следовательно, у читателей нет повода сказать: «Он думает, будто дал подлинную картину жизни в Южных штатах». Нет, этого я не думаю. Здесь записано то, что говорили мне два-три человека и что я видел сам. Типичны ли мои собеседники и можно ли из всего этого сделать какие-нибудь выводы, я не знаю. Мне ясно другое: в тех местах тревожно, и людям там приходится нелегко. И еще мне ясно, что разрешение этого вопроса дастся не сразу и не просто. Я повторяю следом за мсье Здесь Покоится: дело не в цели, дело в том, как отчаянно трудно выбрать средства, которые к этой цели ведут.
В начале своего повествования я пытался разобраться в природе путешествий как таковых и говорил, что каждое из них — это вещь в себе, каждое неповторимо индивидуально и что двух одинаковых не бывает. Я размышлял по этому поводу с оттенком изумления, пораженный той силой, с какой проявляется индивидуальность путешествий, и под конец пришел к следующему выводу: не люди командуют путешествиями, а путешествия — людьми.
Впрочем, вопроса о жизнеспособности наших странствий я не касался. Это величина переменная, и определить ее заранее, пожалуй, невозможно. Разве нам не известны случаи, когда поездка лишалась души и умирала прежде, чем путник успевал вернуться домой? И наоборот: многие путешествия живут и продолжают жить после того, как движение во времени и в пространстве закончилось.
Я помню, одного человека в Салинасе, который в пожилые годы съездил в Гонолулу и обратно, и эта поездка длилась до конца дней его. Мы видели, как он сидит у себя на веранде, и прищурив, полузакрыв глаза, покачиваясь в качалке, все едет и едет в Гонолулу.
Моя собственная поездка началась задолго до отъезда и кончилась до того, как я вернулся домой. И я точно знаю, когда и где это случилось. Недалеко от Абингдона в штате Виргиния, в той его части, которая
