такого позора!
— Выходит, я виноват?
— А, молчи, пожалуйста! — ответил Вартан и, схватив со стола рапорт, пошел в сторону штаба полка.
Через полчаса он вернулся назад.
— Как старик?
— Как тигр. Нет, что я говорю! Как тысяча тигров!!! Думал, живым от него не вырвусь. Ругал на всех языках мира, а в конце перешел на свой родной, украинский. «Дурный ты, дурный. У свити вон що робится, а вин тут партизанщину разводить… Геть видселя! Геть, щоб мои очи не бачили такого дурня, як ты!!»
Кожин улыбнулся. Он знал, что, когда Потапенко волновался, всегда переходил на смешанный русско-украинский диалект.
— Так и выгнал?
— Выгнал.
— Значит, все в порядке, можешь радоваться.
— Слушай, как я могу радоваться, если он ничего не ответил мне. Только ругался.
— Раз ругался, значит, простил.
— Правда?
— Правда. Я характер старика знаю.
Асланов вытер пот со лба.
— Жарко стало?
— Как в хорошей парилке… — понемногу успокаиваясь, ответил Вартан. — Слушай, ты уже завтракал?
— Нет, садись, вместе поедим.
Асланов заглянул в котелок.
— Опять каша?.. Пойдем ко мне. Дед из дому посылку прислал…
7
Александр сидел в палатке Асланова и смотрел, как Вартан выгружал на стол из объемистой посылки все, что прислал из Армении его дед.
Сперва он достал рулон тонкого, как бумага, белого хлеба и пояснил: «Лаваш. Пекут в тундырах. — Затем из ящика извлек несколько больших круглых пышек. — Кята. Советую попробовать. Очень вкусная штука. — После кяты на свет появилась связка каких-то необычных сосисок. — Рахат-лукум с орехом. Жевать не надо. Сам тает во рту». Достал копченую колбасу, а под конец в руках у Асланова оказалась грелка. Самая обычная резиновая грелка, наполненная чем-то жидким.
— А это зачем? — поинтересовался Кожин.
— Животы будем греть. У тебя не болит, случайно, живот?
— Пока не болит.
— Умный человек, а говоришь такие вещи. Ты знаешь, что в этой грелке?
— Не знаю.
— В том-то и дело. В грелке коньяк.
— Да ну?!
— Вот тебе и «да ну». Я всегда говорил, что у меня гениальный дед! Попробуй придумай такое. А он придумал. В бутылках коньяк не пошлешь? Так он в грелку перелил. Давай попробуем, какой он на вкус.
— Не возражаю.
Асланов отвернул пластмассовую пробку и понюхал.
— Пах, пах, пах!.. — от удовольствия зачмокал губами Вартан. — От одного запаха можно сойти с ума!
Кожин подставил стаканы.
— Наливай. Только немного.
Асланов налил понемножку, потом снова завернул пробку и отложил грелку на край стола.
— Ну, давай выпьем, — предложил Кожин.
— По такому случаю полагается тост. За что выпьем?
— За тех, кто сейчас там, на фронте… — произнес Александр и поднес к губам стакан.
Вместе с ним выпил и Асланов.
— Крепкий, проклятый! — сказал Кожин.
— Не меньше пяти звездочек. Долголетний.
Через несколько минут Асланов опять взялся за грелку.
— Я больше не буду, — остановил его Кожин.
— Пять капель! — настаивал Асланов.
— Нет.
— Ну, черт с тобой. Нет так нет. — И он завернул пробку.
Коньяк понемногу начал действовать на друзей. Вначале они говорили о последней сводке Информбюро, гадали, скоро ли их дивизия будет направлена на фронт и надолго ли затянется война. Затем разговор зашел о том, кто где родился. Как только заговорили об этом, Асланов начал доказывать, что прекраснее края, чем его Армения, невозможно отыскать ни в одной части света, и в самом конце разговора рассказал о своем дедушке — ашуге, который поет так, что даже горы склоняют свои седые головы перед ним.
Кожин рассказал о своей Кубани, о Москве, о Пастуховых, которые стали его приемными родителями.
— Слушай, Саша, а почему ты больше не рассказываешь о той девушке, которую встретил в Москве? Наташей, кажется, зовут ее?
— Наташей… — потускнев лицом, ответил Александр. — А что рассказывать? Я уже говорил тебе о ней.
— Что ты мне говорил? Говорил, что встретил ее на школьном вечере и что потом этот самый Хмелев сказал тебе, что любит ее. А дальше что? Неужели ты больше так и не встречался с ней?
— Встречался… — с грустью ответил Александр и пододвинул к нему свой стакан. — А ну-ка налей еще немножко.
Асланов налил. Кожин чокнулся с ним и начал рассказывать:
— Ты знаешь, когда он мне сказал, что любит ее, я чуть не бросился на него с кулаками. Долго после этого бродил по городу и думал, думал… и решил выбросить ее имя из головы. Больше не вспоминать о ней. Да и зачем? Как говорится, третий лишний…
Вартан, слушая Кожина, запоминал чуть ли не каждое его слово, переживал его сердечную боль, как свою собственную…
После признания Хмелева Александр больше двух недель не искал встреч с Наташей, не звонил по телефону. Делал все, чтобы отвлечься от мыслей о ней. Он в первую половину мая нарочно не ездил в Москву. Много занимался. Ходил в наряды и за себя, и за товарищей. Ничего не помогало. Не думать о Наташе он уже не мог. Где бы ни находился, что бы ни делал, он постоянно теперь помнил о ней. Он стал неразговорчивым, замкнутым. Когда товарищи спрашивали, что с ним, он отмалчивался или переводил разговор на другое.
Наконец не выдержав, приехал в Москву и сразу же позвонил Наташе. Ее не оказалось дома. Не было и Надежды Васильевны. Она уехала в Березовск принимать школу. Об этом сказала ему бабушка Наташи. Звонил еще несколько раз, и все безрезультатно.
Александр стал приезжать в Москву почти каждый день. Несколько раз ходил к ее институту. Но и здесь его ожидала неудача: возле института, как бессменный часовой, дежурил Хмелев. Александру волей или неволей приходилось сворачивать в сторону, чтобы не встретиться с ним.
Евгений, видимо, уже знал, что Кожин ищет встречи с Наташей, и поэтому делал все, чтобы
