Так по крайней мере казалось мне в одинокие ночные часы на чердаке, и безмерная усталость и уныние грозили окончательно подавить меня. Почему я так одинок? Не совершил ли я уже в самом начале какой-то роковой ошибки? В чем я ошибся?
За последние дни я стал чаще заходить к матери, в ее комнатку. Конечно, и до нее дошло кое-что о творящемся вокруг нас,- жена, наверное, ей пожаловалась. Вряд ли старушка с омраченным уже рассудком имела силы разобраться в смысле происходящего. Я даже и не пробовал ей объяснять хотя бы в общих чертах сущность моего открытия. Однако, как это ни странно звучит, в каком-то смысле она все понимала, и понимала лучше других; даже, может быть, лучше меня самого.
— Если человек хочет что-то сделать, то пусть доводит до конца или не делает совсем, — сказала она как-то раз с обычным для нее простодушием.- Если тебя за что-нибудь порицают, значит, ты или не прав, или трус. А кто боится, тот всегда не прав. Вот я, например, ничего не боюсь, даже смерти.
Конечно, все это были общие слова, и тем не менее они звучали потрясающе верно. Когда мать так говорила, я сидел около нее, погруженный в задумчивость, и смотрел в окно на пелену тумана, стлавшуюся по полям. От ее слов мне всегда становилось легче.
Сегодня вечером, например, она сказала:
— Ты так много учился, и у тебя такие хорошие отметки. Кому, как не тебе, лучше всего знать, что правильно, а что нет. Так не давай же сбить себя с толку, зачем тогда было твоему отцу и мне тратиться на твое образование?..
А в самом-то деле, достаточно ли я учился и не забыл ли выучить самого важного? Мне вспомнился мой старый наставник — ученый с мировой славой. Теперь он, уже глубокий старик, уединенно живет в маленьком местечке на берегу Бодензее. Я учился у него в Гамбурге. Непоколебимо принципиальный, он навлек на себя немилость вышестоящих, и мне очень хорошо запомнилась его прощальная лекция. Как сейчас, вижу его перед собой на кафедре: высокий, красивый лоб, ясные, проникновенные глаза, умная, немного печальная улыбка.
— Позвольте мне быть сегодня чуточку патетическим,сказал он.- Обычно я ненавижу декламацию, но важность этой минуты извиняет меня. В течение всех этих лет я старался передавать вам знания. Но сегодня я хотел бы сказать несколько слов об этических ценностях, без которых любые знания, любая образованность ничего не стоят. Я имею в виду ответственность ученого, его обязанность защищать свои научные убеждения, обращать их на благо ближних, предостерегать ближних от ошибок и заблуждений. Тот, кто кривит душой, сгибается, становится ради денег, славы или из малодушия покорным рабом и готов служить неправым целям,- тот не заслуживает имени ученого. Мало знать и быть разумным — надо еще иметь мужество бороться и страдать за разум. Джордано Бруно сожгли, Галилея пытали, Роберта Майера осмеяли, Эйнштейна заставили эмигрировать. Если бы все эти великие люди, владея истиной, малодушно смолчали, их дело оказалось бы бесплодным, они ничего не изменили бы в мире и уже давно имена их были бы преданы полному забвению…
Мой старый учитель тогда не покривил душой, не согнулся и… лишился кафедры. Спустя несколько лет он поднял свой голос против безумия атомных вооружений и снова навлек на себя немилость. Но забыт он не был, и я тоже его не забыл. В истории науки и прогресса его имя будет вечно сверкать в немеркнущей славе, а имен тех, кто его преследовал, никто и не вспомнит. И меня, если я буду продолжать действовать, как действовал до сих пор, забудут раньше, чем я стану известен. Быть преданным забвению в результате пасквильной статьи в 'Майницком Меркурии'… Нет, это безумно обидно!
И я начал понимать, в чем заключалась моя ошибка. Я считал, что мне надлежало заниматься только научным открытием, к прочему я оставался глух и слеп, уверенный, что со всем справлюсь сам. Но разве может взойти и расцвести растение, если своевременно не взрыхлить для него почву? Невидимый паук поймал меня в свою сеть и грозит задушить, потому что у меня не хватало решимости и мужества рвать его нити. Теперь речь шла уже не о судьбе моего открытия — открытие отошло на второй план,- а совсем о другом: о дальнейшем бытии. И не только о моем собственном бытии. Разве сейчас в целом свете, исключая, может быть, грюнбахских обывателей, не начинает мало-помалу побеждать разум, веления которого я хотел прочесть в сигналах из космоса? А здесь, на Земле, я ничего не предпринял, чтобы вступиться за разум, ускорить его победу. Теперь я пожинал плоды своей пассивности.
Однако, несмотря на это горькое и запоздалое признание, я все еще медлил. Тут меня поразил новый, самый тяжелый удар: Крюгер исчез!
После того как он не появлялся три вечера подряд, я встревожился. Уж не попал ли он со своим мотоциклом в катастрофу: я помнил, с какой бешеной скоростью он в последний раз от меня уезжал. Или он заболел? Я не смог дольше выносить неизвестности и позвонил из Грюнбаха по телефону в университет. Говорил я измененным голосом. Мне ответили, что Крюгер уже три дня не посещает лекции, освободил свою комнату в студенческом общежитии и забрал оттуда все вещи.
В тот же вечер почтальон доставил мне телеграмму. Она была отправлена из Ганновера и содержала следующие слова:
'Простите меня. Я больше не мог. Крюгер'.
И все. С телеграммой в руке я застыл на месте. Мрак вокруг сгустился еще больше. Теперь я остался совсем один.
В больнице на меня повеяло ветром перемен. Чувствую, что в моем положении должны произойти какие-то изменения. В хорошую ли сторону или в дурную — пока решить трудно, Полчаса назад у меня побывал с генеральным обходом профессор в сопровождении доктора Бендера и сестры. Меня обследовали с необычайной тщательностью. После этого подробного осмотра профессор обратился ко мне в сухо официальном тоне, словно читал печатный циркуляр:
— Как вам, может быть, известно, господин доктор Вульф, каждое лицо, помещаемое не по своей воле в заведение данного типа, должно по истечении определенного срока подвергаться повторной медицинской проверке. Я уже поставил в известность полицейского врача и органы власти, с чьей санкции вы сюда направлены, что, по моему мнению, указанный срок для вас уже истек, а я со своей, стороны как раз в вашем частном случае отнюдь не склонен ни нарушать норм закона, ни расширять рамки отпущенных мне прав.
Старший врач доктор Бендер стоял рядом со своим шефом, и у него было такое выражение лица, будто он только что хлебнул уксусу. Я напряженно ждал, что скажет профессор дальше, но он уже повернулся к двери со словами:
— К сожалению, сейчас у меня нет времени для более подробных объяснений. Сегодня к нам поступили очень тяжелые больные, которыми предстоит теперь заняться; затем у меня лекция. Вечером, скажем часов в шесть или в семь, я к вам зайду еще раз.
Процессия удалилась в обычном строю, и я, оставшись один, смог предаться, размышлениям. У меня определенно создалось впечатление, что профессор не хотел откровенно разговаривать в присутствии доктора Бендера и сестры. Я готов был биться об заклад с кем угодно, что вечером он придет один.
Чем глубже я во все вдумывался, тем яснее становилась мне общая связь событий, но один пункт все же оставался по-прежнему неясным. Не вызывало сомнений, что по многим причинам лучшим исходом представилось запрятать меня туда, где я сейчас находился. Но как объяснить тогда всемерное облегчение мне условий? Ведь я же сам своими нелепыми поступками — должен в этом покаяться — подал им достаточный повод меня сюда запрятать. Маневр этих господ удался им даже лучше, чем они рассчитывали. Как ополоумевшего упрямого индюка, загоняли они меня в клетку, терпеливо похлопывая в ладоши, и вполне успешно достигли своей цели. Их торжество злит меня сейчас не меньше, чем моя собственная непростительная слепота: даже при самой минимальной проницательности надо было мне вовремя заметить, куда они гнут!
Единственным оправданием мне служит лишь то состояние духа, в котором я тогда находился: Янек исчез, и я со стыдом должен признаться, что так и не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Моя бедная жена претерпевала страдания и унижения; в Грюнбахе почти все перестали с ней кланяться; ей, дочери уважаемого государственного чиновника, это доставляло невыносимую муку. Крюгер исчез… В институте на меня завели дисциплинарное дело… Но хуже всего было то, что мои исследования прервались на неопределенный срок и мне ничего не оставалось, как отчитываться перед собственной совестью в совершенных ошибках и промахах.
