— Полковник Порошин?
— Он каждый день записывает, что я делал, кто у нас был и о чем разговаривали.
— Это поручила ему государыня императрица?
— Нет.
— Может быть, граф Григорий Григорьевич Орлов? — Орловых Панин опасался более всего, ибо соперничал с ними в расположении императрицы.
— Нет, нет, он пишет сам по себе.
Панин задумался.
— Зачем же он это делает, как полагаете, ваше высочество?
— Я не полагаю, а он сам сказал мне, зачем: чтобы я видел в дневнике свои дурные поступки и отучался от них, чтобы лучшие стороны моего характера развивал бы и тем готовился к восприятию моей государской должности.
— Гм, — сказал Никита Иванович, — идея вроде бы справедливая, но между записей не вмещено ли осуждение чьих-либо речей и поступков?
— Семен Андреевич на каждый предмет имеет свои замечания. Он сегодня читал мне из тетради за прошлую неделю, однако просил, чтобы я все им сказанное хранил в тайне, и я вас о том же прошу.
— Если дурного умысла нет, зачем секретничать? — спросил Панин. — Ваше высочество уверены, следственно, что и сегодняшний день будет записан и что все наши разговоры Семен Андреевич занотует?
— Всенепременно, — сказал мальчик. — Он все запоминает, а что было без него, у меня спрашивает, и очень быстро пишет, перо так и мелькает. Я видел.
— Не надо никому об этом рассказывать, ваше высочество, и пусть Семен Андреевич продолжает писать. Так, будем думать, составляются драгоценные страницы истории вашего благословенного царствования. Вы свой долг выполнили — мне, яко обер-гофмейстеру вашему, изволили доложить. Остальное теперь мое дело.
«Конечно, мое, — рассуждал Никита Иванович на пути в свои комнаты. — Мне, чаю, больше всех там достается, каждое слово небось выставлено, а я на язык смел. Попадет сей дневник ее величеству или, не дай бог, улетит за границу — Порошину головы не сносить, только и беды, а я всего на свете лишусь, братец Петр Иванович из-за меня пострадает… И зачем во дворце писатель?! Да полно, как-нибудь выкрутимся. Ты, Семен Андреевич, хитер, но и мы, благодаря бога, не глупее. Потягаемся!»
Глава 7.Театр
Посадский, дворянин, маркиз, граф,
князь, владетель
Восходят на театр: творец находит путь
Смотрителей своих чрез действо ум
тронуть.
Театр был обязательным придворным развлечением, и те, кто состояли в штате императрицы или великого князя, на спектакли должны были являться аккуратно.
В зиму 1764–1765 годов во дворце дважды в неделю играла французская труппа, один раз выступала русская, а в городе, кроме того, была и немецкая комедия.
Великий князь не любил театральные зрелища и говаривал, что не находит в них большого веселья и пользы. Ему нравилось вычитанное в одной из французских книг мнение, что театральные пьесы развращают нравы, отвлекают от повседневных дел и могут даже привести человека в некоторое тунеядство. Порошин, однако, полагал, что причины эти, называемые вслух Павлом, были для него отнюдь не главными. Мальчик не любил театр потому, что спектакли долго тянулись, и при живости характера это было ему несносно. Боялся он, что опоздает лечь в постель и заснет позже обыкновенного, отчего проснется не в свое время. Но так как при дворе спектакль был частью официальной программы дня, Павлу приходилось смирять свой нрав и по вечерам являться в зрительную залу. Он и сам ведь был официальным лицом при дворе ее величества.
Значительность своего положения цесаревич ощущал и часто желал в этом убеждаться.
На представлении нового балета «Охотник» Павел громко аплодировал танцовщикам Тимофею, Парадису и танцовщице Мекур.
Государыни в театре не было, и великий князь чувствовал себя старшим в зале. Он первый начинал хлопать, как бы подавая команду, и затем прислушивался к дружным аплодисментам. Но дважды зрители хлопали без его сигнала, на что он очень обиделся. Вернувшись к себе, за ужином Павел ворчливо изъявил свое недовольство.
— Не стоит огорчаться, ваше высочество, — сказал Александр Сергеевич Строганов. — Смотрители в зале никакого преступления не содеяли. Понравилось — и ударили в ладоши. Вспомните, государыня при себе дозволяет аплодировать, хоть и не изволит сама начинать.
Павел обиженно молчал.
— Я не слыхивал, — наконец сказал он, — чтобы государыня разрешала при мне аплодировать, когда я не начинаю. И потому первый знак должен быть мой. Вперед я попрошу, чтобы тех можно было высылать вон, кто будет при мне хлопать, когда я не хлопаю. Это против благопристойности.
Подчиняясь вкусу придворных, великий князь предпочитал французский театр русскому. Все же со временем Порошин сумел добиться у него примирительной формулы:
— Французский театр у нас лучше, чем русский, но русский надобно привесть в лучшее состояние.
— Верно изволите судить, ваше высочество, — обрадовался Порошин. — Театр ведь наш не так и плох, а многие хулят русских комедиантов для того только, чтобы хулить. Нам следует быть не столь строгими, а думать о том, как недостатки театра нашего исправить. Ветреная хула прилична только безмозглым вертопрахам. Надобно любить свое отечество, на смех его никому не выставлять и всеми силами стараться прикрывать от чужих глаз его недостатки, а между тем эти недостатки исправлять…
— Да что же делать, когда наши актеры дурно играют? — воскликнул Павел.
— А чтобы играли хорошо, — сказал Порошин, — нужно вашему высочеству желать, чтобы они так играли, а не пренебрегать актерами.
— Что из того прибыли, — возразил Павел, — что я, сидя здесь, буду желать, чтобы они хорошо играли? Они все равно такими же останутся.
— Нет, ваше высочество. Похвальный отзыв комедиантов ободрит, когда они о нем узнают, и заставит лучше играть. А при худом отзыве они и стараться не станут.
Французская труппа ставила во дворце комедии, одноактные пьески, комические оперы Филидора, Дюни, Монсиньи. В репертуаре были также балеты или танцовальные пантомимы. Трагедий не разучивали: императрица их не любила.
Комическая опера на придворной сцене была новинкой и понравилась не всем зрителям.
Посмотрев оперу Кетана и Филидора «Кузнец», Никита Иванович объяснил великому князю, отчего многие не приняли этот жанр.
— Мы привыкли, — говорил он, — к зрелищам огромным и великолепным, а в музыке ко вкусу итальянскому — обширные хоры, процессии, толпы актеров, короли и королевы. А тут в музыке простота, и на сцене, кроме кузниц, кузнецов и кузнечих, никого не было.
— Отчего перед тем, как затанцевать в конце, актеры смеялись? Я не понял, что они пели, — сказал Павел.
— В комической опере, — ответил Никита Иванович, — слова значат, пожалуй, не меньше, а больше,
