чем музыка, и чтобы следить за действием, их надобно слушать. Однако у человека поющего не все понять бывает удобно — этот слог он тянет, а тот произносит скоро. И оттого, думаю, необходимо комические оперы печатать и продавать, чтобы смотрителям вдвое приятности было. Вся красота таких опер состоит в шутках, в замысловатых песенках, а не читавши их прежде, многое пропустишь, не оценив.
Из спектаклей русского театра великий князь одобрил комедию «Мот, любовью исправленный», аплодировал актерам и пожелал видеть автора.
Комедию эту написал Владимир Игнатьевич Лукин, один из служащих дворцовой канцелярии, помощник секретаря императрицы и ее друга Ивана Перфильевича Елагина. Но «написал» для Лукина, да и для многих других литераторов той поры не всегда значило «сочинил». То, что выходило у какого-нибудь автора удачно, можно было взять у него, переделать, если нужно, — и вставить в свое произведение. Идеи, мысли считались общими, хорошие выдумки служили разным писателям, литературные заимствования встречались часто, и закон их не преследовал, потому что и законов о печати еще несуществовало — они появились позже.
Лукин был убежден, что именно так и должен поступать писатель.
— Заимствовать необходимо надлежит: на то мы рождены, — утверждал он, — но надобно в том и признаваться, а чужое присваивать — дело совсем не похвальное.
То, что было взято у иностранного автора, следовало приспособить к русским обычаям и нравам, изменить имена и, например, вместо Клитандра, Доранта и Цита- линды вывести на сцену Добросердова, Злорадова и Марину. Предполагалось, что зрители не относят к себе мораль и сатиру переводных пьес, отчего театр утрачивает значение училища нравов и школы воспитания. Этого допускать нельзя, и потому заграничных персонажей требуется превращать в русских, склонять на наши нравы.
До появления пьес Лукина в распоряжении театра было пять-шесть русских комедий, из которых три принадлежали Сумарокову. Лукин чуть не вдвое расширил репертуар, и сделал это не бездарно: в его комедиях просвечивал русский быт, и они зрителям нравились.
Когда кончилось представление «Мота», драматурга проводили в ложу великого князя.
Павел дал ему поцеловать руку и бросил на Порошина взгляд, означавший: «Поговори с ним!»
— Комедию вашу, — сказал Порошин Лукину, — его высочеству угодно было одобрить. Подлинно, что пристрастие к игре в карты погубить может человека, и счастлив тот, кто от этакой заразы исцеляется.
Лукин почтительно поклонился мальчику.
— Игра, — ответил он, — вот где молодые люди тратят время и деньги в позорном мотовстве и приходят в бедность, от бедности — в крайность, а от крайности — в дела предосудительные, навлекающие вечный стыд не только им, но и всем родственникам. И я стараюсь, чтобы эти люди исправились, для чего им полезны будут наставления добродетельных девиц, их возлюбленных. Об этом и говорит моя комедия.
— Средство недурное, — посмеиваясь, заметил Никита Иванович, — но для всех ли зараженных картами оно доступно? Сколько у нас таких девиц есть, какую вы показали?
— Не спорю: мало, и очень мало, — с готовностью согласился Лукин. — Но мы должны ожидать умножения их числа, потому что воспитание человеческое у нас давно уже началось, а что девиц не много еще воспитано, в том родители небрежные виноваты.
— У вас в комедии, — сказал Тимофей Иванович Остервальд, — выведен слуга мота Василий, который лучше барина все дела его знает и за ним как родной отец смотрит. Таких слуг нет и не бывало. Это вы не из жизни взяли!
— Что за беда? — возразил Лукин. — Василий для того мною и сделан, чтобы произвести в народе ему подобных. Он будет образцом, как примерный русский слуга. Совестно смотреть, что во всех переводных комедиях слуги бездельники, господ обманывают — и без наказания остаются.
— Но к чему же вдруг преподали вы столь избранное нравоучение для подлого рода слуг? — спросил Остервальд.
— Чтобы очистить оный от подлости и научить усердию к господам и честным поступкам. — Вот тебе на! — сказал Никита Иванович. — Разве не знаете вы, что слуги никаких книг не читают?
— Неправда! — возразил драматург. — Очень многие читают, а есть и такие, которые и пишут. Мыслить же все люди могут, потому что каждый с мыслями родится, кроме дураков и вертопрахов. И напрасно мнимовластный судия в наших словесных науках присуждал меня из города выгнать за мои пьесы. Нет у него на то права, и ни у кого нет! Я пишу для пользы единоземцев, в свободное от службы время…
Никита Иванович не мог сдержать смех.
Лукин умолк.
Великий князь, кивнув на прощанье головой, вышел из ложи.
«Мнимовластный судия», о котором говорил Лукин, был Александр Петрович Сумароков. Манеру Лукина переделывать иностранные пьесы он порицал, уверенный, что таким способом нельзя создавать национальную драматургию.
Путь к ней, думал он, должна открывать трагедия.
По назначению своему трагедия — так вместе с другими драматургами эпохи понимал ее Сумароков — занималась особами царской крови, от которых зависели судьбы государств и народов. Ошибки правителей создавали подлинно трагические конфликты, неверный шаг какого-нибудь монарха колебал безопасность отечества. Любовная страсть повелителя получала всеобщий интерес, ибо от ее исхода зависело благополучие страны — на сцене, как и в жизни. Дела и чувства частных лиц такого значения не имели, и углубляться в них, казалось, не стоило. Позднее такой взгляд на задачи драмы и вообще литературы был назван классицизмом.
Такова была драматургия Корнеля, Расина, Вольтера — любимых писателей Сумарокова. Но их опыт переставал быть для него только традицией.
Жизнь, которую знал Сумароков, сначала ограничивалась стенами Сухопутного шляхетного кадетского корпуса — наглухо отгороженной от житейских впечатлений дворянской школой. Оттуда он вынес мысли прочитанных книг, дополненные собственными раздумьями. А затем Сумароков столкнулся с жизнью придворной, став генеральс-адъютантом графа Алексея ГригорьевичаРазумовского, некоронованного мужа императрицы Елизаветы Петровны, и правителем дел в лейб-компании — буйном и пьяном отряде ее телохранителей. Двор он изучал ежедневно. Окружение Елизаветы и Разумовского, включая бесшабашных поручиков-гренадер, — среда, в которой Сумароков проводил свое служебное время. На его глазах уже не раз сменялись царствующие особы, и он знал, как это происходит, чьими руками добываются короны и чем расплачиваются за них.
Вместе со своими учителями и современниками Сумароков считал человеческую природу исторически неизменной, полагал, что во все времена люди думали, чувствовали, действовали одинаково. Обстановка событий поэтому была несущественна. Драматург передавал основное, ведущее — борьбу идей, столкновения между разумом человека и его чувствами, между его обязанностями перед государством и личными влечениями.
Сумароков написал трагедию «Хорев», а вслед за нею — «Гамлет», взяв основу ее у Шекспира, прочитанного во французском переводе. На очереди были «Синав и Трувор», «Артистона», «Семира».
Ставить эти пьесы было негде.
Сумароков начал создавать русский театр.
Царь Петр в начале века пригласил в Россию немецкую труппу и отдал в актерскую науку два десятка купеческих детей и подьячих. Он желал увидеть спектакли, прославлявшие государевы труды и победы над шведами, пьесы без шутовства, полезные для тех, кто их смотрит, пусть таких людей пока и не много.
Приезжие немцы старались угодить монарху, но ничего путного подготовить не смогли. Театра не вышло, и Петр к нему охладел.
Однако интерес к театральным зрелищам был пробужден. Спектаклями увлеклась сестра царя Наталья Алексеевна, а потом и вдова царского брата ПрасковьяФедоровна. Пьесы разыгрывали ученики доктора Бидлоо в московском госпитале. Библейские сюжеты школьных драм чередовались в их репертуаре с интермедиями в духе народной сатиры скоморошеских представлений.
Позднее возникли недолговечные труппы любителей из числа подьячих, придворных служителей,
