В один из ноябрьских вечеров, придя в театр, Порошин получил для великого князя программу представления. Ее вручил паж, юноша лет пятнадцати. На нем был светло-зеленый мундир с петлицами, обшитыми золотой нитью, зеленые штаны и красный камзол. Красные каблуки его туфель обозначали дворянское достоинство.
Великий князь прошел в ложу, Порошин остался у занавеса, прикрывавшего вход в нее, привлеченный необычайно умным взглядом черных глаз и красотой кадета-пажа.
— Я что-то не встречал вас во дворце, — сказал он, — но многие ваши товарищи мне знакомы.
— Правда, я не люблю дежурства, — ответил паж, — и стараюсь от них уклоняться, но все-таки хожу сюда, пусть и не часто, и вас, например, знаю, господин полковник Порошин!
— Назовите же и себя!
— Александр Радищев. Я из Москвы, в пажи там принят и вместе с двором после коронации прибыл в Петербург. Сегодня я в наряде, вот и программу писал.
Порошин посмотрел программу, которую держал в руке. Она была переписана четким, изящным почерком, и после текста следовала пометка о том, что составляли ее Челищев и Радищев, пажи двора ее императорского величества.
Пьеска Пуассона «Прокурор-арбитр» — Порошин уже видел ее раньше — была пустяковой, но, вместившая более десятка действующих лиц, говоривших бойкими стихами, она вызывала аплодисменты зрителей. Сюжет ее давал возможность появиться влюбленной паре, двум сердитым отцам и двум гасконцам, чьи манеры и особенности речи с нажимом передавались актерами. Эти люди приходят на прием к Аристу, желающему занять место прокурора и влюбленному в его вдову, он мирит просителей, устраивает чужое счастье. Узнав об этом, вдова забывает свое неприязненное отношение к нему, и Арист получает ее руку и сердце вместе с должностью прокурора.
Содержание этой пьесы было кратко и Дельно изложено на двух страничках, причем на первой приводился и список действующих лиц с именами исполнявшими их роли французских комедиантов — актеров Клерваля, Дельпи, Невиля, актрис Вальвиль, Дюшамон, Буланже и других.
Порошин заглянул в ложу. Спектакль уже начался, великий князь внимательно смотрел на сцену. Рядом с ним сидел Остервальд. Порошин задернул занавеску и, дружески взяв Радищева под руку, вышел с ним из комнаты, через которую проходили в ложи.
— Вы хорошо пишете по-французски, — сказал он, — и сумели в нескольких строках изобразить все происшествие пьесы.
— Составлять программы — самое приятное из того, что приходится делать во дворце, — ответил Радищев. — Остальное — побегушки. И я, признаться, завидую вашей службе, господин полковник.
Порошин широко улыбнулся.
— Вы правы, сударь, мне можно позавидовать. Состоять при его высочестве — великая честь. Острота ума, наблюдательность, пылкость воображения великого князя делают занятия с ним истинной радостью.
— Говорят, что наследник из всех своих комнатных именно вас любит и почитает, — сказал Радищев. — И как же важны ваши обязанности для России, для ее будущего! В первейших детских и отроческих деяниях нужно следить начальное образование души. Характер складывается в столь раннее время, и те черты, которые он приобретает сейчас, развиваться будут далее.
— Я знаю это, — ответил воспитатель.
— И хорошие и дурные, — добавил Радищев. — Семена твердости и слабости, любви к людям и равнодушия, жадности и презрения к богатству заложены в ребенке, и ваша забота — растить хорошие семена и не дать подниматься дурным.
— Вы молоды. Откуда вам это известно? — спросил Порошин. — Я пришел к этим мыслям, проучившись восемь лет в Шляхетном корпусе, будучи там учителем, а затем кавалером при великом князе, да притом еще читая о воспитании все, что мог доставать.
— Последнее и мне доступно было. Но ваша правда в том, что рассуждения и советы мои умозрительны и я не имел случая применить их в жизни и посмотреть, что из того получается.
— Такие случаи, без сомнения, у вас впереди будут, вы только начинаете жить, — сказал Порошин, словно забывая, что сам провел на свете только двадцать два года. Жизненный опыт и высокий чин полковника давали ему ощущение зрелости. — А о том, что с детских лет надобно следить за образованием души, вы заметили верно, я по службе своей при великом князе так и поступаю. И, желая сохранить для потомков историю его высочества, веду ежедневные записки всех упражнений и разговоров наследника российского престола.
— Стало быть, мы узнаем, как вырастают в России самодержцы, — сказал Радищев и простился с Порошиным.
Порошин был доволен своими записками, говорил о них двум-трем друзьям по корпусу и не предполагал, что о его дневнике со слов великого князя уже известно Никите Ивановичу. Впрочем, если бы Порошин узнал, что Павел нарушил обет молчания, он бы не стал беспокоиться, совершенно уверенный в том, что труд его полезен великому князю и нужен потомкам.
А между тем эти записки начинали все больше волновать Панина, и новое обстоятельство усилило его тревогу: одна из немецких газет — липштадтская — напечатала статейку о том, как воспитывается в России наследник престола великий князь Павел. Тон ее был недоброжелательным, сведения сообщались невыгодные для Павла, однако нельзя было сомневаться в том, что автор более или менее точно знал, что происходит в петербургском дворце.
Статейка целила в Панина, в его систему воспитания, в его недосмотры и невнимательность к великому князю. Писалось о том, что в России не заботятся о здоровье наследника престола, он часто болеет, не посещает куртаги и богослужения в дворцовой церкви. Учится великий князь неохотно и мало, не любит немецкий язык, хотя по крови и по родству является немецким принцем. Гофмейстер его занят делами Иностранной коллегии и не успевает следить за тем, как живет и учится его воспитанник.
Об императрице в газете не говорилось ни слова, будто бы как мать и повелительница она была неспособна помочь образованию Павла, если в том возникала необходимость.
«Вот куда ведут записки и дневники, — раздраженно подумал Панин, прочитав газету. — То, что в них собрано, теперь выдается в печать…»
Но как ни сердился Никита Иванович на Порошина за его писание, он все же видел, что статейка написана другою рукой. Порошин, — даже если допустить, что придворная жизнь изменила его натуру в худшую сторону, чего совсем не было заметно, — не мог дурно аттестовать великого князя в публике. Это не Порошин, однако из своих, комнатных.
Писавший старался оказать услугу императрице, принявшись грызть Панина, — и ошибся! Разумеется, его проект императорского совета не забыт — эту смело задуманную попытку ограничить самодержавную власть государыни не простит она и будет помнить всегда, — но и при этом у него нет оснований для беспокойства. Панин знал, что Екатерина ценит его советы и просит их, поручила ему руководство Иностранной коллегией и — больше того — доверяет воспитание сына, великого князя, наследника российского престола. Степень этого доверия весьма велика, и можно быть уверенным в том, что те, кто рассчитывает свалить его, — скажем, братья Орловы, — в своих намерениях не успеют. Поведение и дела Панина, как думал он, сполна разумны и достаточны, сколько того желать возможно.
Газетная статейка, в конце концов, пустяки, и писал ее человек, в тонкости здешнего обращения не входящий. Но что придется сказать, ежели записки Порошина попадут в Европу и тамошние газетиры начнут их печатать? Вероятно, многим здесь это будет не по вкусу, а больше всего — великому князю…
Докладывать в вышнем месте, то есть государыне, — рано, надобно узнать о записках подробнее. Уволить Порошина — он свои бумаги унесет, и тогда они совсем легко за границу пойдут. Что делать?..
Ответ пришел не сразу и был таков: «Не торопиться. Пусть пишет и читает великому князю, тот расскажет, о чем будет писано. А дальше попросить дневник для чтения. И там видно будет, как поступить с бумагой и сочинителем».
