мальчишеским, пленяющим какой-то бесхитростной красотой. В её отчаянии не было ненависти к Сиракаве, сотворившему непоправимое зло, и Суга ещё острее ощутила своё родство с Юми.
Благотворительный базар прошёл даже успешнее, чем ожидалось, и вечером Эцуко с Томо вернулись, нагруженные подарками — сладостями и красивыми сумочками с вещами, которые сам Сиракава накупил домочадцам.
Он был почётным гостем и немного подзадержался, так что жена и дочь вернулись одни, без него.
Сняв с себя неудобное европейское платье, Эцуко облачилась в шафрановое кимоно и накидку из шёлка «юдзэн» и прибежала в комнату Суги — поболтать. Она обстоятельно рассказала, как прошёл базар, ответила на расспросы Суги о том, как она подавала чай императрице.
— Да, она красивая. А знаешь, она на нашу Юми немножко похожа! — выпалила вдруг Эцуко, и тут же оглянулась, съёжившись от страха. Ох, вот бы матушка услышала! Так выбранила бы за сравнение! Томо всегда была непреклонно строга с дочерью, так что девочка вела себя непосредственно разве что в обществе Суги и служанок. Суга была искренне привязана к Эцуко, которая так бесхитростно льнула к ней. Мать Суги сама укладывала волосы дочки, покупала ей прелестные украшения и вообще баловала как могла. А бедная Эцуко, совсем ещё дитя — словно сиротка при живых родителях… Ни мать, ни отец, ни пожалеют, ни приласкают её, несчастный ребёнок всегда начеку и должен помнить о том, что говорит. Суге порой бывало жаль Эцуко до слёз.
Эцуко-сан нравится наша Юми?
Нравится, очень нравится!
Больше, чем я?
Нет!.. Суга-сан больше… Впрочем, вы мне обе очень нравитесь! — Эцуко озадаченно тряхнула головой.
Суга было надулась, но тут же простила Эцуко — та была так мила и бесхитростна! В такие моменты, подшучивая над Эцуко, Суга и сама снова чувствовала себя ребёнком, у неё становилось легко на душе.
В тот же вечер в комнату Томо пришла Суга и сообщила, что господин просит пожаловать к нему в опочивальню. Томо просто похолодела. В Рокумэйкан, на благотворительном базаре, он был в прекрасном расположении духа, но потом задержался, а домой приехал уже мрачнее тучи. Томо хорошо изучила его переменчивый нрав и знала: нет ничего страшней тех моментов, когда глаза Сиракавы пронзительно холодны, на виске пульсирует синяя жилка, белеют костяшки пальцев, большой палец крючком. У мужа была отвратительная привычка вызывать к себе Томо именно в такие моменты и допрашивать её о домашних делах или требовать финансового отчёта вместо того, чтобы развеять тоску в компании Суги. Томо в принципе не возражала против подобных встреч: должна же она хоть пару раз в месяц советоваться с мужем без надзора его наложниц, и хорошо, что Сиракава даёт ей такую возможность… Однако, впадая в ярость, он срывал свою злость именно на жене. Отправляясь в его спальню, где были расстелены рядышком две постели, Томо всегда чувствовала себя счетоводом, которого ждёт разнос хозяина. Сегодня же, когда Сиракава явно взбешён, перспектива визита ещё меньше прельщала Томо, — ведь так или иначе ей придётся поднять вопрос о Юми.
Пару дней назад на имя Томо пришло письмо от отца Юми, написанное изысканными иероглифами. После вежливых вопросов о здоровье Томо следовала суть дела: отец Юми интересовался, не считает ли Томо, что половина вины за «перемены в состоянии его дочери» лежит на ней. Зачем господину Сиракаве, который имеет жену и наложницу, потребовалось брать силой Юми? Да, он — хозяин дома, однако это непозволительно — обесчестить девушку без позволения отца. Её девственность вернуть невозможно. Какое решение вопроса предлагает господин Сиракава? Отец Юми намеревался в самое ближайшее время посетить резиденцию Сиракавы и в довольно нелицеприятной форме осведомиться о его намерениях.
Однако Томо уже знала от супругов Сонода, что отец Юми смутно подозревал, что произойдёт, и даже втайне надеялся, что всё будет именно так, когда отдавал дочь в услужение Сиракаве. Если Юми станет наложницей, как и Суга… Это пахнет деньгами, жить станет легче! Отец Юми явно рассчитывал именно на такой оборот дела, и даже выспренний стиль письма не мог скрыть его истинных чувств. Да, может быть, Сиракава и впрямь задел самурайскую честь старика, но дело было не в этом. В письме, написанном изысканным почерком и безукоризненным стилем, сквозила омерзительная алчность. Некоторое время Томо сидела неподвижно с письмом в руке. На губах её играла холодная усмешка. Ей была гораздо милее бесхитростная мольба матери Суги о снисхождении к дочери без всяких претензий на равенство.
Когда Томо вошла в спальню супруга, Сиракава уже облачился в ночное кимоно. Он сидел, облокотившись о низенький столик из красного дерева, на котором стояла лампа, и просматривал какие-то документы, время от времени делая пометки красной тушью.
— Ты не хочешь переодеться? — буркнул он. Томо невозмутимо вышла в соседнюю комнату. До Сиракавы удивительно чётко донёсся жёсткий шорох скрипучей ткани — это Томо развязывала оби. Сиракава отложил кисть и стал вслушиваться в тяжёлые, медлительные звуки. Они были мрачными и монотонными, как шум волн угрюмого зимнего моря. Эти звуки вызывали в памяти голос и тело Томо, которое он знал уже почти двадцать лет. Эти звуки рождали в памяти многочисленные картины, связанные с Томо, — горные прозрачные ручьи родного Кюсю и заснеженные равнины Тохоку[46], где Сиракава жил и работал в молодые годы. Томо неотделима от него, словно его собственная тень, она так и состарится в этом доме, превратившись в семейное привидение, и просто тихо умрёт однажды… Сиракава пронзило острое чувство, близкое к ненависти, — он смутно чувствовал скрытую в Томо железную волю, которая давала ей силы терпеть все его прихоти.
Именно воля, а не любовь и жертвенность делали её столь покорной… Она была не такая, как Суга и Юми, и вызывала совершенно иные чувства. В Томо таилось нечто негнущееся, непобедимое, словно враг, окопавшийся в несокрушимой твердыне. Воплощённая цитадель… Но сегодня Сиракаве было так плохо, что он был готов отбросить привычную холодность и поделиться с Томо своими терзаниями, как в далёкой юности.
Что же случилось? Сегодня Сиракава встретился с призраком — причём, среди белого дня.
После благотворительного базара в Рокумэйкан давали бал, и Сиракава, сопровождавший обер- полицмейстера Кавасиму, задержался. Ему были скучны европейская музыка и танцы, поэтому он коротал время в холле, на диване, с бокалом белого вина, которое принёс ему официант.
Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Сиракава машинально обернулся и увидел перед собой господина во фраке. У господина были усики ниточкой и пронзительный взгляд. Кривя рот в язвительной улыбке, он смотрел на Сиракаву с откровенной ненавистью, хотя хранил на лице маску притворной любезности.
— Приветствую, Сиракава-кун! Хочу выразить тебе благодарность — за заботу… Помнишь, тогда, в Фукусиме!
Парня звали Ханасима, он был приверженец и ближайший соратник Унно Таканака[47], одного из лидеров Движения за свободу и народные права. В те времена Сиракава по приказу губернатора Кавасимы неистово искоренял ростки борьбы за права в Фукусиме. Ханасиму схватили, жестоко пытали в Токио и потом заточили в тюрьму, где он, как сказали Сиракаве, заболел и умер. В тюрьме Ханасима прилюдно бил себя в грудь и клялся отомстить Сиракаве страшной местью.
Сиракава отлично помнил Ханасиму в те дни — оборванного, бунтующего… И вот теперь перед ним стоял вылощенный франт. Густые волосы, разделённые прямым пробором, источали благоухание дорогого одеколона. Было ясно, что Ханасима только что из Европы. Сиракава буквально оторопел.
Подметив нескрываемое изумление на лице обычно непроницаемого Сиракавы, парень довольно расхохотался, выпятив грудь.
