Люсьен Левен (Красное и белое)

Со вчерашним делом покончено. Сегодня я занят другими делами.

Люсьен торопился уйти, но он задержал его:

— Погоди немного. Твой министр талантливый администратор, но не надо портить великих людей, иначе они зазнаются… Ты говоришь, что он позволяет себе фамильярно и даже грубо обращаться с тобой? Не с тобой одним. Как только этот человек перестает разглагольствовать у себя в гостиной, словно префект, привыкший произносить монологи, он становится грубым со всеми. Дело в том, что вся его жизнь прошла в размышлениях о великом искусстве управлять людьми и стезей добродетели вести их к счастью.

Господин Левен смотрел на сына, желая убедиться, оставит ли тот без возражений эту фразу. Люсьен не обратил внимания на смешную сторону этих слов. «Как он еще далек от того, чтобы слушать собеседника и уметь пользоваться его ошибками!» — подумал г-н Левен.

— Это артист, мой сын. Его искусство требует расшитого золотом мундира и кареты, подобно тому как искусство Энгра и Прюдона требует мольберта и кистей. Кого ты предпочел бы: отменно вежливого художника, привлекательного, безупречного в обхождении, но занимающегося мазней, или грубияна, интересующегося самой сутью вещей, а не внешней формой, и создающего шедевры? Если после двух лет своего пребывания на министерском посту господин де Вез укажет тебе двадцать департаментов, где земледелие сделало шаг вперед, и тридцать других, в которых уровень нравственности повысился, неужели ты не простишь ему небрежного или грубого выражения в разговоре с первым его адъютантом, молодым человеком, которого он любит и уважает и который к тому же ему необходим? Прости же ему смешной тон, в который он, сам того не подозревая, впадает, ибо он не смешон и не напыщен. Твоя роль заключается в том, чтобы стойким поведением и метким, вовремя сказанным словом заставить его относиться к тебе должным образом.

Господин Левен говорил еще долго, но ему не удалось втянуть сына в разговор. Он не любил в нем этого мечтательного вида.

— Я видел, три-четыре маклера ждут вас в первой гостиной, — сказал Люсьен, подымаясь, чтобы вернуться на улицу Гренель.

— Друг мой, у тебя хорошее зрение: почитай мне немного «Debats», «Quotidienne» и «National».

Люсьен стал читать вслух и, как ни старался, не мог удержаться от улыбки.

— А как же биржевые маклеры?

— Их дело — ждать, а мое — читать газету.

Господин де Вез был вне себя, когда Люсьен к трем часам наконец возвратился. Люсьен застал его у себя в кабинете, «куда он приходил раз десять, если не больше», как доложил ему вполголоса, с видом глубочайшего почтения, канцелярский служащий.

— Ну как, сударь? — с растерянным видом спросил министр.

— Ничего нового, — с невозмутимым спокойствием ответил Люсьен. — Я прямо от отца, он задержал меня. Он не приедет и настоятельно просит вас не приезжать к нему. Со вчерашним делом покончено, и сегодня он занят другими делами.

Господин де Вез весь побагровел и поспешно удалился из кабинета секретаря. Восторгаясь своим министерским званием, которое на протяжении тридцати лет рисовалось ему в мечтах, он лишь теперь впервые убедился, что г-н Левен был не менее горд положением, которого он добился в свете.

«Я вижу, на что опирается дерзость этого человека, — кипятился г-н де Вез, расхаживая большими шагами по своему кабинету. — Министр назначается королевским указом, но королевский указ не может сделать любого подданного господином Левеном. Вот чего достигло правительство, оставляя нас на нашем посту лишь год или два! Разве посмел бы банкир отказаться приехать к Кольберу, если бы тот вызвал его?»

Вслед за столь рассудительным сравнением холерический министр погрузился в глубокое раздумье. «Не могу ли я обойтись без этого нахала? Но он славится своею честностью почти так же, как и злоязычием. Это любитель наслаждений, бонвиван, уже двадцать лет надевающийся над всем, что есть наиболее почтенного, — над королем, над религией… Это биржевой Талейран; его колкие остроты имеют в этих кругах силу закона. А со времени июльского восстания эти круги ежедневно все больше и больше приближаются к великосветским кругам, к единственным, которые должны были бы пользоваться влиянием. Денежные тузы вытеснили представителей знатных фамилий Сен-Жерменского предместья… Его салон объединяет все, что есть самого умного в среде деловых людей… Он связан со всеми дипломатами, посещающими Оперу. С ним советовался Виллель…»

Вспомнив об этом имени, г-н де Вез склонил голову. Он был весьма самоуверен, порой его самонадеянность доходила до того предела, за которым она называется уже иначе, но, в силу странного контраста, он был подвержен приступам невероятной робости. В частности, ему было чрезвычайно трудно, почти невозможно вступить в связь с другим банкирским домом. Наряду с алчностью к деньгам в нем жила смешная уверенность в том, что все считают его человеком безупречной честности; у него были веские к тому основания, поскольку его предшественник был вором. Прошагав добрый час по кабинету и весьма энергично послав несколько раз к чертям служителя, докладывавшего о столоначальниках и даже о королевском флигель-адъютанте, он убедился, что завести себе другого банкира было бы свыше его сил.

Его сиятельство слишком боялся газет. Его тщеславие склонилось перед ленью и острословием любителя удовольствий. Тщеславию пришлось капитулировать. «В конце концов мы были с ним знакомы до того, как я стал министром… я не умаляю своего достоинства, позволяя этому язвительному старику сохранять со мною тон человека почти равного, тон, к которому я сам его приучил».

Господин Левен все это предвидел. Вечером он сказал сыну:

— Твой министр прислал мне, как любовник своей любовнице, письмо со всякими колкостями. Мне пришлось ответить ему, и это меня тяготит. Я, подобно тебе, не настолько люблю металл, чтобы стеснять себя в чем бы то ни было. Научись биржевым операциям — нет ничего проще для такого великого геометра, как ты, воспитанника Политехнической школы. Здесь существует лишь одно правило: глупость мелкого игрока на бирже — величина бесконечная. Мой служащий, господин Метраль, преподаст тебе уроки — не глупости, а искусства управлять ею.

Люсьен отнесся к отцовскому предложению с явным равнодушием.

— Ты окажешь мне личную услугу, если сумеешь стать постоянным посредником между господином де Везом и мною. Спесь этого великого администратора борется с инертностью моего характера. Он увивается вокруг меня, но со времени нашей последней операции я стараюсь отделываться от него шутками. Вчера вечером его тщеславие перешло всякие границы: он хотел заставить меня говорить серьезно — это было забавное зрелище! Если в течение ближайшей недели он тебя не обуздает, он станет лебезить перед тобой. Как отнесешься ты к низкопоклонству министра, человека, занимающего столь видный пост? Сознаешь ли ты, какое преимущество иметь отца? В Париже это весьма полезно.

— Я мог бы многое сказать по этому поводу, но вы ведь не любите сентиментальных излияний провинциала. Что касается его сиятельства, то почему бы мне не быть с ним самим собою, как со всеми остальными людьми?

— Фи! Отговорка лентяя!

— Я хочу сказать, что буду с ним холоден, почтителен, давая ему в то же время ясно понять, что желаю как можно скорее положить конец серьезному разговору со столь влиятельной особой.

— Рискнешь ли ты вставить, если понадобится, легкомысленное, немного насмешливое словцо? Если бы ты мог, он решил бы: «Вот достойный сын своего отца!»

— Забавная мысль, возникающая у вас в одну секунду, приходит мне в голову только через две минуты.

— Браво! Ты смотришь на вещи лишь с точки зрения полезности и, что еще хуже, с точки зрения честности. Во Франции все это неуместно и просто смешно. Возьмем твой сен-симонизм; в нем были свои хорошие стороны, однако он остался ненавистным и непонятным для обитателей первого этажа, так же как второго и третьего; им лишь слегка интересуются обитатели мансард. Посмотри на французскую церковь, как она рассудительна и как она преуспевает! Наш народ достигнет высот разума лишь к 1900 году. А до того надо инстинктивно рассматривать все с точки зрения приятности и замечать полезное или честное лишь с помощью усилия воли. Я поостерегся бы входить во все эти мелочи до твоего отъезда в Нанси, но теперь мне доставляет удовольствие беседовать с тобой.