главе с Борисом Годуновым.
Особую остроту социально-экономические противоречия приобрели в южных землях Московской Руси. Именно сюда на свободные от помещиков земли направлялась основная масса беглых селян. Благодаря этому в 80-е годы XVI века, в то время как центр страны парализовал хозяйственный кризис, на юге наблюдались приметы экономического оживления. Еще в начале 90-х годов по степени закрепощенности юг отставал от центра. Однако правительство словно стремилось наверстать упущенное, что выразилось в стремительных, куда более чем высоких, чем в центральных регионах, темпах прикрепления крестьян к земле. По мнению В. И. Корецкого, в этом заключалось основное противоречие, породившее крестьянскую войну. «Более высокий уровень экономического положения крестьян южных уездов заставлял их с особой болезненностью относиться к неумолимо надвигавшемуся с севера крепостничеству»{24}.
Бежавшим из центральных районов крестьянам приходилось спасаться от надвигающегося следом поместно-крепостнического вала, перебираясь еще дальше на юг — на вольный Дон и другие казачьи земли. В результате запустение, охватившее центр в 70–80-е годы XVI века, в годы правления Годунова поразило южные области. Так с 1585 по 1589 годы в Тульском уезде площадь обрабатываемой земли увеличилась более чем вдвое{25}. Однако к 1602 году в этом же уезде обнаруживается немногим более половины поселений, существовавших в конце 80-х годов XVI столетия{26}. За десять с небольшим лет хозяйственный подъем в окрестностях Тулы сменился разрухой и людским оскудением. Очевидно, сходные процессы происходили в других частях южной окраины Московской Руси. И наибольшей остроты они достигли именно в то время, когда границы Московии пересек отряд Лжедмитрия.
Бедственным следует признать и положение южнорусских помещиков. Ядро гарнизонов степных крепостей составляли дворянские отряды. Для их формирования правительство проводило наборы и отправляло в южные уезды детей боярских из мелкопоместных семей, пытаясь форсировать развитие поместной системы в этих краях{27}. Чем дальше на юг, тем более мелкопоместным было дворянство, приближаясь по своему положению к служилому казачеству, из числа которого она зачастую и вербовалась. Чтобы добыть себе средства к существованию, такие помещики зачастую пробавлялись грабежом крестьян, проживавших на землях их соседей {28}.
Разорению помещиков способствовали не столько небольшие размеры служебных наделов, сколько слабая обеспеченность их рабочими руками. Так в Путивльском уезде в начале XVII века на одного помещика приходилось в среднем всего 1,6 крестьянских и бобыльских дворов, большинство же помещиков уезда вообще не имело крестьян и бобылей. Внакладе оказались и жители Путивля. Массовая раздача помещикам, прибранным в военную службу, городских оброчных земель и угодий вызвала недовольство зажиточной части горожан{29}. В 1594 году царь Федор издал указ о наборе в путивльские конные самопальники из детей боярских, беспоместных помещиков и новиков. Основная масса этого отряда, по замечанию Г. Н. Анпилогова, состояла из людей, весьма пестрых по своему социальному происхождению и положению{30}.
Неудивительно, что Путивль стал первым городом, признавшим Расстригу, и оставался ему верен в самые трудные минуты. После поражения в январе 1605 года под Добрыничами Отрепьев в отчаянии решил отказаться от своих притязаний и укрыться в Польше, однако настойчивые увещевания жителей Путивля заставили его переменить планы. Позже Путивль окажет горячую поддержку и второму самозванцу. Отсюда на центральные районы Руси — этот эпицентр крепостничества — на протяжении нескольких лет накатывали волны разрушения и протеста.
К началу XVII столетия в России не осталось ни одного сословия — от бояр-вотчинников до холопов, не пострадавших в той или иной степени от реформ Грозного и Годунова. Парадокс описываемой нами исторической эпохи состоит в том, что могильщиками установленного царем Борисом режима стали социальные группы, порожденные правительственными экспериментами последних десятилетий. Это обнищавшее и деградировавшее дворянство, потерявшее понятие о долге и чести, готовое принять участие в любой заварухе и погреть на ней руки. Это беглые крестьяне, одна часть которых подалась на волю, став казаками, а другая сошлась в шайки разбойников, которые неимоверно размножились в то время. Именно эти группы, отторгнутые обществом и готовые восстать против него, и стали главными движущими силами Смуты. Но не они были ее вождями. Это было войско, которому требовались военачальники. И таковые нашлись в изобилии.
Время безымянных скотов
Двадцать лет минуло со смерти Ивана IV, и за этот срок правление Грозного царя успело претерпеть идеализацию. Позабылись кровавые злодеяния, а запустение и голод составляли главное содержание дня сегодняшнего. Грозный — потомок Рюрика и потомок (пусть только в его воображении) римского кесаря Августа. Грозный унаследовал державу от предков, семь столетий правивших русской державой. Потому для современника тех событий дьяка Ивана Тимофеева, как бы темпераментно тот ни обличал преступления Грозного, Иван Васильевич — государь «царюющий вправду, по благодати». Годунов же, по меткому определению того же Тимофеева, — «рабоцарь»: сметливый плебей, интригами и преступлениями укравший трон у своих благодетелей. Для русских людей первым «самозванцем», или «самовыдвиженцем», как говорили одно время, стал сам Борис Феодорович, подавший соблазнительный пример прочим властолюбцам. «Первый был учителем для второго, дав ему пример своим похищением, а второй для третьего и для всех тех безымянных скотов, а не царей, которые были после них. Каждая злоба является матерью второй, потому что первый второму подает пример и в добрых и в злых делах»{31}.
«Рабоцарь» Годунов постоянно прибегает то к угрозам и насилию, то к милостям и увещеваниям. Но это не те милости, и не те угрозы, которые исходили от «природных» царей. Неуверенность в своей правоте, суетливость — «паучиное ткание» — отличают действия Годунова, нацеленные на укрепление своей власти. Царь Борис первым приказал петь по церквям многолетие всей своей семье. Годунов придумал крестное целование — приказал русским людям дать письменную клятву на верность его роду, включив в текст этой присяги требование под угрозой вечного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами государя, «не изменять ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли». «Это было не для всех болезненно, а только для имеющих разум», — замечает Тимофеев{32}. Потому что «имеющие разум», понимали, что царь не верит в то, что ему будут служить как прежним государям — по долгу совести, а полагается только на угрозы и страх.
Добиваясь «безгласия», Годунов запугал знатнейших вельмож, «менее знатных и ничтожных подкупил, средних между ними не по достоинству наградил многими чинами, как и сам он был не достоин царствования»{33}. Фаворитизм, казалось бы, неизменный спутник власти во все времена. Но даже Иван Грозный, известный своими конфликтами с боярством, уважительно относился к традиции местничества — назначения на должность в соответствии с заслугами предков. При Годунове стали исходить из принципа «Чей род любится, тот род и высится»{34} .
Борис, требуя от окружающих хвалы и почитания, легко попадался на удочку лести: «он и от льстивших ему бояр был подстрекаем притворной хвалой, как бы некоторым поджиганием… это были как бы две веревки, сплетенные вместе, — его хотение и их лесть, — это была как бы одна соединенная грехом цепь»{35}. Раболепствующие сначала перед всемогущественным правителем, а после — перед царем толкали его к власти, к преступлениям ради ее достижения и укрепления, многие из которых они сами и совершали по воле Бориса Федоровича. Но, быть может, дьяк Иван Тимофеев, оценки которого мы приводим, слишком пристрастен к царю Борису и его споспешникам.
