расспрашивать Мейсона о его детстве, ей все было интересно, все хотелось знать, но о себе она по- прежнему не говорила ни слова — то ли некие силы запретили ей рассказывать простому смертному о потусторонней жизни, то ли самой ей это было совершенно не интересно.
Мейсон отвечал, а сам чувствовал, что еще минута на таком свирепом дожде, и он непременно схватит пневмонию, а если сляжет, то не сумеет прийти следующей ночью, а если не придет, то Кэтти… что случится с ней?
— Извини, дорогая, — стуча зубами, проговорил Мейсон. — Дождь… Я весь промок…
— О! — воскликнула Кэтти, и, как это с ней часто бывало, мгновенно перешла от восторга к полному и беспросветному отчаянию. — О, я совсем не подумала! Дождь, да, я вижу, ты совсем мокрый, бедный ты мой! Я никогда себе не прощу! Домой! Иди домой и согрейся!
И тут она произнесла фразу, которая согрела Мейсона лучше любого камина или теплой водонепроницаемой куртки.
— Я буду с тобой и согрею тебя своим теплом, милый…
Если бы так действительно когда-нибудь могло случиться!
Мейсон не мог уйти прежде, чем уйдет Кэтти, он просто не простил бы себе, потеряв по своей вине хотя бы минуту их свидания, и Кэтти, поняв его состояние, ушла сама: будто мигнула электрическая лампочка, и — все.
Даже «до завтра» не сказала.
Мейсон помчался домой, встал под горячий душ, потом улегся в холодную постель, и странное дело: очень быстро согрелся, будто под одеялом лежала наполненная теплой водой грелка, а может, это была не грелка, а женское тело — неощутимое, но живое и согревающее?
Утром позвонил Сэм и пригласил Мейсона посмотреть на окончательный чертеж.
— Подпиши, — сказал он, — и мои люди сегодня же начнут возводить стены.
Фундамент был готов еще на прошлой неделе, и Мейсон торопил со строительством — если не успеть с основными работами до начала настоящей зимы, то придется отложить стройку до весны.
О плохом думать не хотелось, тем более что утром туча рассеялась, будто ее и не было, в Манчестере даже луж не осталось на улицах, о дождливой ночи напоминали только мокрые крыши автомобилей и голуби, все еще сидевшие, нахохлившись, на карнизах и садовых скамейках в парке Нельсона.
Барч-младший развернул перед клиентом большие листы ватмана, и Мейсон от удовольствия даже присвистнул — он, конечно, заказывал нечто подобное, но получилось — по крайней мере, на бумаге — даже лучше, чем он мог себе представить.
— Где подписать? — спросил Мейсон. — Ты успеешь все закончить до морозов?
— Будем стараться, — кивнул Барч. — Обычно мы прекращаем работы в середине декабря, но ради такого случая… Если профсоюз не выкинет какого-нибудь фортеля, ты же знаешь, эти люди всегда готовы мутить воду, то к Рождеству ты сможешь если не жить в своем новом доме, то, по крайней мере, начать перевозить мебель.
— Перевозить мебель, — зачарованно повторил Мейсон. — Спасибо, Сэм!
Вернувшись домой, он позвонил в Бирмингем и попросил к телефону свою жену Оливию. Тесть, взявший трубку, сухо сказал, что его дочь разговаривать не желает.
— Послушай, Джош, — сказал он, шамкая, будто забыл надеть свои вставные челюсти, — послушай, я же тебе сотню раз говорил, что Оливия не вернется, пока ты не откажешься от своей безумной идеи. Да она просто боится жить в доме с привидениями, это ты способен понять, черт бы тебя побрал? И Джессика — о ней ты вообще думаешь?
— Конечно, — мрачно сказал Мейсон. — Позовите Оливию к телефону, могу я, в конце концов, поговорить с собственной женой хотя бы о том, как учится наша дочь?
— Нет, Джош, — с сожалением произнес тесть. — Боюсь, что нет.
Мейсон положил трубку с ощущением того, что всеми его поступками и всеми поступками Оливии управляют высшие силы, которым нужно, чтобы они не помирились, нужно, чтобы замок для Кэтти был построен до наступления холодов, и нужно, чтобы… Что еще, кроме этого, нужно было высшим силам, Мейсон совершенно не представлял, но зато знал точно, что нужно, обязательно нужно ему самому. Пусть Оливия делает что хочет, но от плана своего он не отступится. Высшие ли силы им управляют, или собственное упрямство, или — что более правильно — чувство, которое приходит к мужчине раз в жизни, даже если он женат и вроде бы не способен больше испытать ничего подобного, — что бы на самом деле ни управляло его поступками, с пути своего он не свернет.
Понятно, старый ты непоправимый дурак?
— Скоро у тебя будет замок, Кэтти, самый настоящий, такой, в каком ты жила и где была счастлива.
— Я была счастлива?
— Как могло быть иначе? Ты такая красивая. Ты — из дворянского рода, а в те времена это было даже важнее красоты.
— Я не знаю… Почему меня убили? Я ничего не помню о своей жизни, кроме того, что это случилось…
— Я же рассказывал тебе. Скорее всего, ты Катерина из рода Бакстеров, мне так представляется, я читал книги, которые дал мне Арчи. Твой отец усмирял восстание против королевы, и Елизавета подарила ему в награду поместье в Саутйоркшире.
— Я ничего не помню…
— Совсем ничего? Может, когда… ну… это происходит… то память стирается, но вместо старой памяти должна возникнуть новая, верно? Ты же помнишь себя такой, какая ты сейчас? Помнишь, как пришла сюда впервые…
— Да, конечно. Я услышала зов и не могла не прийти. Голос призывал туда, где меня убили. Я пришла, но вместо коридоров и дверей, и окон, и лестниц оказались поле, и лес, и небо, я ужасно боялась неба, думала, это такой высокий потолок…
— Погоди, Кэтти… Ты ожидала, что будут коридоры… Значит, ты помнишь, что они у тебя были: коридоры, окна, двери, лестницы, и, если ты это помнишь…
— Нет, дорогой. Думаешь, что, вспомнив коридоры, я вспомню остальное? Мою жизнь, родителей? Нет, не так. Эта память… я сама плохо понимаю… все ускользает, уплывает во тьму, едва я начинаю думать об этом… не память… какое-то желание… оказаться там, где… я не знаю, Джош… Боже, какая я глупая…
— Не плачь, Кэтти, ты слишком много плачешь…
— Мне так плохо…
— Перестань, пожалуйста, ты сама говорила, что со мной тебе хорошо…
— Да, потому что ты заставляешь меня забыть!
— Забыть — что? Ты же говоришь, что ничего не помнишь! Что ты забываешь рядом со мной, если…
— Я забываю не о своем прошлом, Джош, а о том, что…
— Что? О чем ты забываешь, Кэтти?
— Не помню… Я же говорю — забываю… С тобой мне становится хорошо.
— Мне с тобой — тоже, Кэтти.
— И если бы не это черное небо над головой. Оно удручает меня. Оно… Мне хочется плакать, и я ничего не могу с собой поделать.
— Пойдем ко мне домой, Кэтти. Пока построят замок, ты можешь приходить ко мне…
— Не могу, зачем ты предлагаешь то, что невозможно?
— Но почему? Почему?
— Джош, я тебе объясняла…
— Ничего ты не объяснила, Кэтти! Ты говорила «нет», и на все мои просьбы был только этот ответ, который…
— Но только такой ответ и возможен, поверь мне.
— Почему?
