думать!
— Вот и мы так! — заговорил Стрижов. — И теперь у нас почти вся Москва в согласии. Только в одном задержка: нет у нас человека такого, именем доброго, в битве искусного, кто взял бы все начало над нами. И хотели тебе, князь Терентий Петрович, челом бить: володей нами. Что скажешь, мы покорно сделаем; ты и знак подашь, ты и в бой поведешь!
Князь радостно вскочил на ноги, но тотчас смущенно опустил голову и глухо сказал:
— Известно ли вам, что я «вору» служил?
— Оставь, князь, кто старое помнит!
— Тогда клянусь положить за вас душу свою!
— Спасибо на обещании, — ответили все разом.
После этого каждый вечер происходили совещания, и князь предложил Андрееву скакать на Рязань и взять Ляпунова в помогу.
Андреев в ту же ночь поехал в Рязань и, размышляя о порученном ему деле, нет-нет да и возвращался мыслью к заинтересовавшей его Пашке. Какое-то внутреннее чувство говорило ему, что неспроста он услышал о ней и что ему предстоит вскоре же встретиться с этой мужественной женщиной…
Его сердце не ошибалось: Пашка в это время уже была в Москве.
Счастливо убежав в Можайске от Ходзевича, она нашла себе приют у церковного сторожа. К полудню он принес ей еду и прошамкал:
— Поешь, девушка, да расскажи, чего ты от ляхов бежишь?
— Да скажи мне, какая девушка не бережется их как огня?
— Так, так, красавица моя! Злодеи они, лихие разбойники, зверья хуже лютого. Вот у меня была внучка, а где она? Как наши бежали от Клушина, а ляхи за ними, с той поры она и сгинула. Четырнадцатый годок всего шел.
— Так и пропала?
— Сгинула. Говорили, словно бы ее на седло к себе какой-то нехристь взял. Верно, увезли.
Он опустил голову. Пашка взяла его сухую руку и крепко сжала ее.
— Смерти им, окаянным, мало! Замучить их надо, на огне жечь, смолой обливать!.. Послушай, дедушка, мою историю. — И она торопливо, горячо начала рассказывать про все свои обиды и унижения, про все ужасы, пережитые ею вплоть до последнего часа своего побега.
— Бедная ты моя, бедная! — сочувственно сказал старик. — Что ж ты теперь делать будешь?
— Я-то? Могла бы я к себе на родину идти. Чай, кто-либо в живых и остался, признают! Да я в душе положила на Москву идти и беспременно из рук этого пса Ходзевича княжну Ольгу вырвать, потому как жаль мне ее, словно сестру родную! Мне бы узнать только, уехал ли этот пес в Москву или здесь еще меня ищет.
Старик быстро встал.
— Так это я тебе, касатка, скоро узнаю. Подожди малость тут. Только я уж запру тебя, а то не ровен час…
— Запирай, запирай, дедушка! — сказала Пашка и, оставшись одна, предалась своим думам.
До Москвы ей не трудно добраться: ведь и деньги есть (у нее еще сохранилась часть денег, полученных под Смоленском от Ходзевича), и дорогу она знает. Надо только переодеться: мужиком, поляком, кем угодно, только не бабой оставаться. К бабе всякий пристанет. Да, в Москву-то она доберется, а там что? И Пашка задумалась. Москва была совершенно неизвестна ей; в Москве, как в темном лесу, и как искать, и где, и с чего начать? Пашка напрасно ломала себе голову, но наконец махнула рукой:
— Э, будь там что будет, своего-то я добьюсь. Выбраться бы только отсюда!
В это время щелкнул замок, и церковный сторож, войдя в каморку, сказал:
— Ускакал твой Ходзевич чуть ли не утром и боярышню увез с собой.
Пашка вскочила на ноги.
— Слава Тебе, Создатель! Теперь я — вольная птица!
— Подожди только, пока не свечереет.
— И то, дедушка! Да, кроме того, нужно мне по-мужскому одеться, потому к девке, сам знаешь… Так вот тебе деньги, сходи на базар, купи.
— А что купить-то?
— Да что придется. Мне все равно, как ни одеться: жолнером, мужиком, боярином или монахом!
Старик взял деньги и ушел. Спустя часа два он принес костюм послушника: скуфейку на меху, подрясник, а вниз сапоги валеные да теплую телогрейку на войлоке.
— Ах как ладно! — обрадовалась Пашка. — Пойду это я будто от Пафнутьева на Угреш, а там будто из Угреша в Москву к Иверской. Никому и невдомек будет. Выдь-ка, дедушка, я оденусь.
Через несколько минут старик едва узнал ее. Вместо рослой, здоровой девки пред ним стоял отрок- послушник.
— Ну, дедушка, хорошо?
— Да уж так, что диву даешься.
Пашка засмеялась.
— Небось сам Ходзевич не узнал бы. Разве его щенок, Казимирка! Пусти меня, дедушка!
— Иди, иди, касатка! Господь с тобою! Помоги тебе Матерь Заступница! — Старик перекрестил ее, поцеловал в лоб и выпустил из церкви.
Был уже вечер, и серые тени густо покрывали все окружающие предметы, когда Пашка вышла на улицу на новые опасности и приключения. Но ее душа не знала страха. Она широко перекрестилась и бодро пошла по улицам.
До нее доносились крики, смех и песни пьяных жолнеров, где-то ржали кони, кто-то жалобно играл на рожке. Пашка шла торопливо прямо к воротам и остановилась, только когда у заставы ей преградили дорогу польские стражники.
— Куда? — окликнули они.
Пашка притворилась испуганной.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, не обидьте, милостивцы! Иду спешно, по приказу настоятеля, иду, отдыха не зная, от Пафнутьевского монастыря к Угрешу.
— А ты кто? — спросил один жолнер.
— Послушник монастырский, Ивашка, слуга твоей милости. Настоятель послал.
— А для чего ночью шляешься?
Другой жолнер засмеялся.
— Не девка! Страх не велик!
— Ну, проходи, что ли!
Стражники подняли рогатку и пропустили Пашку.
Она пошла широкой дорогой среди снежной равнины, но здесь, ночью, в полном одиночестве ей было менее страшно, чем в городе. К утру она остановилась на постоялом дворе, а в полдень снова тронулась в путь-дорогу, и к вечеру на третий день пред ней сверкнули золотые главы московских церквей и белые стены Москвы.
Возы длинной вереницей тянулись по дороге и въезжали в широкие ворота. Здесь и там попадались польские всадники. Мимо Пашки проехала блестящая кавалькада со сворами собак. Пашка вздрогнула и отвернулась, узнав среди офицеров знакомых сапежинцев.
С замирающим сердцем подошла она к воротам, но ее пропустили без всякой задержки.
Пред нею вытянулась длинная московская улица. Пашка пошла вперед наудачу. Навстречу ей попался степенный купец, она подошла к нему и сказала, поклонясь:
— Будь милостивец! Человек я пришлый… Укажи, где заночевать можно?
Купец указал дорогу на ближний постоялый двор.
Пашка расположилась в нем и с него начала свои исследования. В короткое время она изучила Белый город, а за ним и Китай-город, и Кремль. Ходя по базарам, заходя в кружала, она прислушивалась к речам, и ее сердце радовалось, когда она узнавала, как ненавистны москвичам поляки. Наконец однажды, замешавшись в толпу, она увидела Ходзевича. Его лицо было почти землистого цвета, глаза ввалились и
