дождался тебя. — И заплакала, опять заплакала.
— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.
— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.
— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:
— Дядя Ника, здравствуй!
— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, совсем вымахал!
Подошел Смирнов, пожал человеку руку.
— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!
— Спасибо тебе, Александр.
— За что?
— За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.
— Все дрались.
— А я не дрался. — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.
Хваткие заводские представители умело ставили ограду.
Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.
— Всех прошу к нам помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.
Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков — это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.
На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора — свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:
— Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.
— Ко мне? — спросил Лешка.
— Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.
— Ко мне пойдем, — решил Виллен.
Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.
— Только у меня в дому ни хрена нет, — предупредил на улице Виллен.
— Купим, — успокоил его Александр. — Все купим. Я вчера зарплату получил.
— Ты не зарплату получил, а жалованье — поправил его Владлен Греков. — А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?
Зашли в гастроном у метро 'Сокол', отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:
— Бардак у тебя, Виля.
— Один живу.
— Бабу заводи.
— Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.
— Где у тебя веник?
— Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребится.
— Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.
Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.
— Кто это? — спросил Смирнов.
— Отец, — ответил Виллен.
— Там умер? Давно?
— Не знаю.
— Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.
— Оттуда живыми не возвращаются.
— Может, рано еще отца-то отпевать?
— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.
— Ты запрос в органы делал?
— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.
— А ты сейчас сделай.
— Какая разница — сейчас или тогда?
— Все же попробуй.
— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.
Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, — стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:
— Помянем Ивана Павловича.
По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:
— Не чокаться, 'Дитя Джойнт'.
Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:
— Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!
— Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.
Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:
В кафе сидел один семит
И жрал, что подороже.
Как вдруг вошел антисемит
И дал ему по роже.
— Во-во! — обрадовался Лешка. — Все вы такие!
— Леша, прекрати, — потребовал комсомольский работник Владлен.
— А что они?
— А они — ничего, — успокоил Лешу Виллен. — Сдавай по второй, Саня.
Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:
— За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.
— Теперь чокайся, 'ошибка Коминформа', — разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:
— Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.
Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:
— Не заперто!
Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:
— Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил — нету вас!
— Ты почему на кладбище не был? — неодобрительно спросил Александр.
— Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил — чего ей глаза в такой день мозолить.
Виллен разыскал еще одну чашку, Саня налил до краев, а Костя выпил.
— За упокой души хорошего человека, — сказал Костя, не закусывая.
