— Похоже на то.
— Как же он осмелился в таком случае снова поехать за доктором ночью?
— Наверное, дочери стало хуже... а Гомесу не хотелось обращаться за помощью к другому.
— Почему?
— Тогда бы пришлось посвятить в свою тайну еще кого-то.
— А вам не пришло в голову, комиссар, что он просто хотел прикончить доктора и... концы в воду?
— Конечно, Гомес Гарсиа личность темная, и таких, как он, у нас в стране пруд пруди, но вряд ли он на это пошел бы. А вы как думаете, дон Лотарио?
— На мой взгляд, обе версии вполне приемлемы. Он мог заехать за доктором, потому что его дочери стало хуже и он решил не обращаться ни к кому другому, а мог и прикончить его. Хотя на поверку все выходит совсем иначе.
Мансилья засмеялся.
— Над чем вы смеетесь?
— Да вот над тем, что на поверку все выходит совсем иначе. Вообразите, например, что дочь Гомеса Гарсии после дневного посещения дона Антонио вдруг признается отцу, что беременна от доктора. Разве не может быть такого?
— Дружище, если мы начнем фантазировать... Интересно, что скажет вам Гомес Гарсиа на допросе?
Когда они вошли в здание аюнтамиенто, Мансилья внезапно изрек:
— Хорошо быть полицейским в провинциальных городах. Здесь не приходится гоняться за преступниками на машинах с оружием в руках. И тут, и в Алькасаре все дела сводятся к задержанию какого-нибудь забияки, разбушевавшегося в казино, в загородном питейном заведении или же во время уличной драки.
— Все эти погони за преступниками на автомобилях с револьверами в руках бывают только в детективных фильмах.
— Представляешь, Мануэль, мы с тобой гонимся за кем-нибудь в моем «Сеате-850»!
— Все зависит от того, дружище, на какой машине от нас будут удирать те, кого мы преследуем. Если на «Сеате-600» выпуска десятилетней давности...
— ...Тогда начальник муниципальной гвардии Томельосо непременно ранил бы преступника из двуствольного ружья, даже если бы «Сеат-600» мчался на всей скорости.
— Пожалуй, — заметил дон Лотарио, — если такую погоню с беспрерывными выстрелами из ружья заснять замедленной съемкой, то фильм получится довольно увлекательный.
— Тем более что нет таких детективных фильмов, в которых преступление осталось бы нераскрытым, как это нередко случается в жизни.
— Но расследования уголовных дел, которые ведешь ты, действительно завершаются удачно.
— По правде говоря, здесь и не бывает по-настоящему серьезных дел. Так, одни пустяки.
— Ерунду говоришь, Мануэль, ты не провалил ни одного стоящего дела.
— Ну, что вы.
— Ладно, ладно, не хватает еще, чтобы вы переругались на старости лет.
— В этой жизни надо уметь одурачивать людей. Позволь им только сказать, что ты неудачник, и можешь поставить на себе крест. А если сумеешь внушить им, что ты человек незаурядный, то любой твой чих покажется им музыкой.
— Пусть будет по-твоему, Мануэль.
После ухода Мансильи и дона Лотарио Плиний обменялся несколькими словами с капралом Малесой, просмотрел провинциальную газету и отправился домой. У него появилась потребность побыть одному, расслабиться, не думать ни о чем серьезном.
Он шел всегда одной и той же дорогой. И пока шел, развлекался тем, что воскрешал в памяти образы давно умерших соседей такими, какими он чаще всего их видел. Он вспоминал донью Росауру, которая так и умерла старой девой, хотя всю свою долгую жизнь занималась сводничеством, — полускрытую за жалюзи окна, наблюдающую за тем, что происходило на противоположной стороне улицы... Дона Рамона, который умер в день окончания войны, — стоящим на балконе, облокотись о перила; он всегда избегал здороваться с прохожими, проходившими по другой стороне улицы... Соседа, которого все называли «ротозеем», — прогуливающимся перед фасадом собственного дома, задрав голову вверх, словно боялся, что с минуты на минуту на нос ему сядет слепень... А на том вот углу — сбитого насмерть машиной сына Мелкиадаса в зеленоватом габардиновом пальто и вельветовых брюках... А за этими вот запертыми воротами — двухместную коляску седовласого доктора, которого посадили в тюрьму сразу же после войны...
Мануэлю вдруг взгрустнулось при мысли о том, что через несколько лет многие жители городка будут вспоминать о нем точно так же: «Вот за этим столом, — скажут они, — обычно сидел Мануэль, слегка расставив ноги, глядя в пол и покуривая сигарету».
У входа в дом сидела Грегория, сложив на животе руки и поджав ноги под стул. Редко его жена сидела перед домом, а тем более одна. Обыкновенно она проводила время с дочерью под навесом портика или под навесом во дворе. Наверное, ей стало невмоготу от одиночества, и потому она сидела здесь, в полумраке, совсем понурая.
— Знаешь, — сказала ему жена вместо приветствия, — звонила Альфонса из Севильи. Говорит, что очень довольна. Ей все там нравится, и она рада, что сможет столько повидать.
— Я тоже за нее рад.
— Есть будешь?
— Нет, спасибо. Пойду включу телевизор, взгляну, что там происходит с Франко.
— Что бы там ни говорили, а рано или поздно он умрет, как и все мы.
Проходя мимо комнаты дочери, он не смог удержаться от искушения заглянуть туда и приоткрыл дверь. В глубине виднелся опустевший платяной шкаф. С тумбочки и туалетного столика исчезли фотографии и баночки из-под кремов, а полочка для обуви была задвинута в самый дальний угол. Комната выглядела совсем заброшенной... Мануэль погасил свет и закрыл дверь.
Едва Мануэль включил телевизор, как в гостиную вошла Грегория.
— Что еще говорила Альфонса?
— Ничего. У нее был очень радостный голос.
— Почему?
— Как почему?.. У нее ведь медовый месяц. По-твоему, этого мало?
В ту ночь Мануэль против своего обыкновения лег в постель раньше обычного.
— С тех пор, как ты стал тестем, ты всегда будешь ложиться в двенадцать часов?
— Я устал. И не сидеть же мне перед потухшим телевизором.
— Надо надеяться, когда Франко умрет, передачи по телевизору будут кончаться позже.
— Не думаю.
— Что станут кончаться позже?
— Нет, что Франко так скоро умрет. Он всегда отличался нерасторопностью.
Грегория легла в постель чуть позже Мануэля, предварительно погасив свет.
В половине первого, несмотря на усталость, Плиний все еще не спал. Он лежал неподвижно, боясь потревожить жену, но сна как не бывало. Жена по его дыханию догадалась, что он не спит.
— Ты не спишь?
— Нет.
— Наверное, все думаешь о дочери.
— Не делай из этого трагедии. Я не сплю, потому что привык ложиться гораздо позже.
— Почему ты решил, что я делаю трагедию?
— Потому что все вы, женщины, так устроены, — ответил Мануэль, беспокойно переворачиваясь с одного бока на другой.
— Пойди покури, может, успокоишься.
— Да, пожалуй, я действительно пойду к себе в комнату и выкурю сигаретку-другую.
