— Ладно, тебя она удалила. Но раз ты все равно не могла вернуться, к чему было проклинать еще и короля?
— На сей счет я несколько... преувеличила. Отец никогда не понимал, почему я ушла, и не желал слышать обо мне ничего дурного. Всю жизнь он мечтал о том, чтобы я стала королевой. Мне-то было понятно, что это невозможно, но он отметал любые доводы. Ни в каком проклятье не было ни малейшей нужды. Он отказывался — и отказывается по сей день — признавать, что мое присутствие может повредить замку Ругна в каком бы то ни было смысле, хоть в физическом, хоть в политическом. Для него я была и остаюсь любимой маленькой дочуркой.
Что ж, это во всяком случае было понятно. Я знал, как некоторые папаши сходят с ума по своим дочуркам. Сам бы, наверное, был таким, представься мне случай.
— Ну а сама-то ты как...
— Проклятие! — вспыхнула она. — Я же наполовину демон. Ты хоть понимаешь, что это значит?
Я пожал плечами:
— Это значит, что ты полукровка. Эка невидаль. Ксанф полон полукровок. Довольно скоро аист доставит одной эльфессе младенца, который будет наполовину человеком...
— Дурак, это значит, что у меня нет души! — В ее голосе звучал гнев отчаяния.
— С чего ты взяла? Я, конечно, не особо разбираюсь в душах, но насколько я понимаю, у большинства людей они имеются. А поскольку твой отец человек, и человек душевный...
— Ежели один из родителей человек, ребенок может появиться на свет с душой, но это еще не значит, что так оно и будет. Возможно, такой шанс имелся бы и у меня, будь я дочерью демона и обычной женщины. Помнишь, ты сам сетовал на то, что аисты доставляют младенцев только женщинам? Меня доставили демонессе, а не человеку, и потому я не получила души. — Голос ее звучал ровно и холодно.
Весь этот разговор о наследовании признаков по той или иной линии не мог оставить меня равнодушным в связи с ожидавшейся доставкой маленького полукровки в эльфийскому вязу.
— Мне все-таки непонятно, откуда такая уверенность.
— Сам подумай, будь у меня душа, стала бы я убивать путника?
Я подумал. А подумав, ответил:
— Я человек. Душа у меня есть. Но ежели какой путник на меня нападет, я могу его убить. Варвар- воитель живет своим мечом, а убивает он или нет, зависит от обстоятельств. Во время войны...
— При чем тут война, кретин? Ты явился ко мне раненым, считай, полумертвым, а я отравила тебя и спихнула в Провал.
— Но ведь ты об этом пожалела.
— Великое дело! Я пожалела и о том, что ты вернулся.
— Но у демонов нет совести, — возразил я, — стало быть, она не могут на и о чем жалеть.
— Ошибаешься, невежда. Очень даже могут, ежели их козни не удаются. Как, например, моя попытка покончить с тобой. Мне вообще жаль, что ты взялся за это нехорошее дело.
— Однако о том, что тебе пришлось меня убить, ты сожалела задолго до того, как узнала о моей способности воскресать. Думаешь, я не слышал, что ты говорила как раз перед моей смертью?
— Да мало ли что я говорила, — буркнула она раздраженно и в то же время с некоторым удовлетворением. — Демоны, знаешь ли, по природе лживы — эту черту я унаследовала от матушки. Ложь, причем жестокая и коварная, — моя любимая забава. "Так что советую тебе не верить ни одному моему слову.
Доводы Панихиды показались мне довольно путаными, однако определенный резон в них имелся. Человек, уверяющий в своей приверженности правде, вполне может оказаться лжецом, но если он сам называет себя лжецом, его слова могут оказаться правдивыми. Истинный правдолюб не может назвать себя лжецом, ибо тем самым солжет. Лжец, со своей стороны, не может лгать беспрерывно, ведь в этом случае лживость его станет очевидной и ложь перестанет достигать своей цели. Люди просто-напросто начнут истолковывать все им сказанное с противоположном смысле. Сам бы я до всего этого, наверное, никогда не додумался, спасибо, волшебник Инь растолковал что к чему. Следуя этой логике, я мог поверить признанию Панихиды в ее природной лживости, одновременно соглашаясь и с тем, что ни единому ее слову верить нельзя.
— Может, все и так, — проворчал я, путаясь в собственных рассуждениях, — но из этого не следует, что у тебя нет души. Некоторые люди вроде волшебника Яна являются отъявленными лжецами. Ты несомненно в большей степени человек, чем демонесса...
— Нет! Я не могу любить!
— А вот теперь ты наверняка лжешь. Как насчет твоего отца? Ты вроде говорила, что любишь его.
— Я лгала, — проворчала она без особой уверенности.
— Не верю. Думаю, лжешь ты именно сейчас. А раз ты можешь любить, стало быть, у тебя есть и...
— Ты дурак. Только дурак может мне верить.
— Тогда скажи, почему тебя так заботит, что станет с королем или с замком Ругна? Что мешает тебе спокойненько прогуляться со мной туда да посмеяться, глядя как замок раскатится по камушкам? С чего бы это бездушному существу заботиться о благоденствии Ксанфа?
Панихида одарила меня взглядом, в котором досада странным образом соседствовала с облегчением, но промолчала. Я был удовлетворен, — может, она и лгунья, но никакая не демонесса. Одно то, с каким воодушевлением она пыталась убедить меня в своей бездушии, доказывало ее одушевленность.
Придя к выводу, что с ее душой все в порядке, я задумался о своей. Ведь если она сказала правду насчет проклятия, ей действительно нельзя возвращаться в замок. Чтобы выполнить свое задание, я должен верить, что она лжет, как оно скорее всего и есть. Надо думать, она просто не желает выходить замуж за Иня. Конечно, нельзя винить молодую девушку за то, что она хочет сама устроить свою судьбу, а не жить по чужой указке. Я и сам такой. Однако девичьи капризы не могут быть основанием для того, чтобы варвар-воитель отступил от своего слова.
Разумеется, многие мои рассуждения были глупы и наивны, но тогда они казались мне весьма разумными.
Мы двинулись дальше, и через некоторое время местность вокруг изменилась. Деревья почти исчезли, кусты попадались редко, а почва стала песчаной.
— Нам здесь не пройти, — заявила Панихида.
— Это еще почему?
— Потому что это тягучие пески. Я знаю здешние места.
— Пески как пески, ничего особенного, — храбро заявил я, не желая признаваться, что отродясь не слыхал о тягучих песках и понятия не имею, что это такое.
Песчаные островки становились все больше и больше, пока не слились друг с другом, — под ногами не осталось ни травинки, ни камня. Но стоило нам с Пукой ступить на песок, как наше движение замедлилось. Каждый шаг, как бы мы ни торопились, растягивался надолго. Двигаться с нормальной скоростью мы не могли.
— Это еще что такое? — удивился я.
— Тягучие пески, — ответила Панихида. — Я же предупреждала, здесь не пройти.
Теперь я понял, что эти пески обладают способностью тянуть время. Растягивают так, что оно оказывается куда более долгим, чем должно быть. К счастью, полоса песка перед нами была не слишком широкой, так что после утомительного перехода мы с Пукой выбрались на твердую почву и продолжили путь в нормальном темпе. Однако ушли недалеко, ибо довольно скоро уткнулись в сплошную песчаную пустыню, пересекать которую пришлось бы целую вечность. Следовало идти в обход, а поскольку путь на север преграждал Провал, нам оставалась одна дорога — на юг, к видневшемуся вдали горному склону.
Мы направились туда, петляя между вкраплениями тягучего песка. Узкая песчаная полоса пролегала возле самого склона, и мы решили ее перескочить. Пук прыгнул — и словно завис в воздухе. Казалось, он плывет, а не летит, ибо прыжок продолжался около минуты. Я прыгнул следом — с тем же результатом. Тягучие пески воздействовали не только на тех, кто с ними соприкасался. Они тянули время и над своей поверхностью.
— Не думай, что ты уже одолел преграды, — сказала Панихида, когда мы приземлились наконец на другой стороне. — Посмотрим, как ты запоешь, когда столкнешься с бегучими песками.