Число и культура

важном, что они закрывают, утрачивают. Не стала исключением и числовая мудрость зари нашей цивилизации, средневековья и Возрождения, которую выплеснули вместе с грязной водой адепты новых течений вместо того, чтобы перевести ее на адекватный современному контексту язык. Она квалифицируется как наивная, тогда как наивность, если ее не признавать за собой, возводится в квадрат. И еще: если справедлива гипотеза, что мы стоим на пороге очередной радикальной смены научных парадигм, тем более целесообразно произвести инвентаризацию, выявив то, что выдержало испытание тысячелетиями.

Сказанное – не достаточное объяснение, почему числовые закономерности вытесняются за порог актуальной культуры. К списку причин следует, по-видимому, добавить и следующую. Как мы уже убедились, и в обыденности, и в науках ряд симплексов играет роль первичных, далее не анализируемых представлений или имагинативных конструкций. Подобно еще одному продукту коллективного бессознательного, символам,(2) они возникли стихийно и впоследствии работают автоматически; с опорой на них строятся предметные знания, систематизации. Если спросить у говорящего, почему он использует именно три грамматических лица или три времени, он будет поставлен в тупик и в лучшем случае сошлется на очевидность или школьный учебник. Трехмерность пространства проиллюстрируют с помощью пальцев. Выяснение предпосылок логического деления проблематизирует то, что прежде было выведено из зыбкой зоны условности и вопросов, т.е. деавтоматизирует автоматическое. Такая процедура не безобидна, ибо сродни выдергиванию стула, на котором сидишь, и человек, по всей видимости, инстинктивно воздерживается от столь чреватого акта. Коль все же мы отваживаемся на него, техника безопасности мышления требует, чтобы на место прежней – 'выдергиваемой' – концептуальной опоры была подставлена другая. С этим, кажется, все в порядке: числовые и комбинаторные операции первичнее и древнее любого из канонических предметных представлений (той же модели трехмерного физического пространства, научной грамматики языка и т.д.). Подобные операции тоже в конечном счете не обоснованы, будучи, как и язык, тавтологическими, поясняющими сами себя. Остается разве что воспользоваться старым советом Б.Рассела: хотя наша рациональность не обоснована, наш долг состоит в том, чтобы действовать так, как будто она обоснована, – и удовлетворяться тем, что уменьшается 'сумма необоснованности', т.к. необозримое многообразие предметных стереотипов заменяется унифицированной моделью.

Неохваченным остался психологический 'хвост' – сила привычки: ведь для того, чтобы соответствующий концепт работал автоматически, он должен быть неоднократно повторен. Упомянутые предметные представления заведомо удовлетворяют этому условию, тогда как их объяснения еще не вошли в плоть и кровь. Проблему можно решить выработкой новой привычки, потому, в частности, выше было приведено так много примеров. Для простой иллюстрации модели это количество явно избыточно, но для создания наезженной колеи, для решения суггестивной задачи вариативное повторение нелишне. Как на аналогию, можно сослаться на количество упражнений, потребовавшихся в детстве, чтобы научиться считать и писать или собирать из кубиков те или иные конструкции.

Предложенный подход невольно задел еще одно обыкновение современных наук, а именно их эмпиризм и детальность. Негласной предпосылкой этих наук служит гипотеза: чем больше собрано фактической информации о всех обстоятельствах того или иного процесса (социального или культурного), тем более полным и верным становится знание. Для прогнозирования состояний столь заведомо сложных систем значения характеристик должны быть взяты во времени. О сложном – исключительно сложно, но и это не предоставляет гарантий достоверности составленных прогнозов, особенно долгосрочных. Читатель, вероятно, заметил, что мы исходили из диаметрально противоположного.

Причиной ненадежности нам кажется именно сложность и стремление входить в детали каждого из промежуточных состояний. Рациональное бессознательное, напротив, является в сущности простейшим. Поскольку трудно предположить, что в обозримой перспективе социум перестанет быть образованным или кардинальным образом изменится характер образования (например, перестанут учить считать), постольку названное рациональное сохранит свою силу и в будущем. О сложном, оказывается, можно судить и совершенно просто, но для этого следует воздержаться от попыток вникать во все детали. Приходится отказываться от анализа переходных состояний в пользу конечных, а в рамках последних – от многих нюансов, обращая внимание главным образом на логический каркас. Так, занимаясь вопросом о лицах местоимений, мы интересовались только их конечным числом, закрепленным александрийской грамматикой. Эмпирический и исторический путь, используемый в современных науках, завел бы в полный тупик. Подход к количеству лиц через эволюцию языка столкнулся бы с практической невозможностью собрать необходимый набор фактических данных, с фантастической сложностью обобщения сомнительных по достоверности данных по разным языкам. Столь же малоперспективными выглядят варианты методически сходных политических прогнозов, особенно долгосрочных.

Наш подход перекликается с ясперсовской констатацией наличия 'неисторического в истории', т.е. регулярно повторяющейся каузальности [404, c. 242] , и в чем-то подражает досайентистским спекуляциям – с той разницей, что от эмпирической основы он не отказывается. Во-первых, эмпирической базой служит элементарно-математическая образованность современного социума, во-вторых, так или иначе верифицируемыми оказываются и выводы. М.-Л. фон Франц указывала, что если нечто забывается на продолжительное время, то возвращается оно уже в измененном виде – более развитом или, напротив, регрессировавшем [349, c. 280]. Логико-числовой метод был надолго забыт репрезентативной наукой, но за этот латентный период он подвергся прогрессу, а не регрессу, т.к. его значение вместе с переходом ко всеобщему образованию и технологической эре лишь возросло (математический формализм относят к одной из разновидностей техники, технологии). Другой вопрос, что наука не всегда хочет признаваться в слишком элементарном происхождении своих центральных положений и в духе собственных ценностей предпочитает утверждать, что, скажем, деление на каменный-бронзовый-железный века обязано обстоятельному анализу обширного исторического материала. Аналогичную позу принимает и антипод науки, мистика, полагающая, например, свое учение о третьем царстве плодом боговдохновенных прозрений, но никак не тривиальным (вдобавок условным) рациональным соображением. Любая из отраслей знаний, базирующаяся на дистинктивной (различительной) функции, тем самым апеллирует к силе числа. Если при этом не наблюдается отказа от здравого смысла, простейшей логики, подведомственность числовым закономерностям гарантирована. В частности, трудно не согласиться с замечанием В.Б.Иорданского, что с древности 'общественная мысль стала подчинять числовым моделям композицию вообще едва ли не всех своих творений. Во всяком случае, в архитектурных произведениях, в поэзии и сказках, в музыке и танцах, как правило, легко выявляется числовая основа их структуры, их внутреннего ритма' [141, c. 42].

Из характера предложенного метода вытекает и такая частная деталь. Если современная политология, социология, культурология всякий раз считают удачей открытие каких-то ранее неизвестных фактов и свойств своего объекта, а новые факты – основа новых выводов (установка на новизну), то наша установка прямо противоположна. Для выводов нам требуются не просто известные, а общеизвестные факты, трюизмы – по крайней мере для круга причастных заинтересованных лиц. Так, занимаясь политическими структурами, мы апеллировали к фактам, которые знакомы и подростку, которыми усеяны школьные курсы, романы и потоки масс-медиа. Коль социум современной эпохи является массовым, коль политика не обходится без сознания масс, материалом формообразования служит их достояние, т.е. общеизвестное. Чем близки русский и украинец, немец и австриец и что каждую из этих пар отличает от казаха или француза, средний человек уверен, что знает. Эти знания и эта уверенность представляются более непреходящими и важными, чем очередная журналистская сенсация или новейшая научная информация об очередном шаге Кремля или рейхстага, выкладки рафинированных аналитиков. Мы работаем, повторим, внутри главной, 80%-ной доли реальности, а она подвержена крайне медленным изменениям и к тому же представляет собой самосогласованную рациональную систему. При этом систему предельно простую, ибо примитивность – атрибут сознания масс, в конечном итоге и масс-медиа. Роль исследователя в таком случае заключается в наведении элементарного порядка, в систематизации того, что все знают и без него. Трудно назвать новостью выявляемые числовые структуры – подспудно они прекрасно известны, ведь во всякой науке, культуре и обществе существуют не только явно высказываемые положения, но и подразумеваемые. Говорить о последних необходимо, ибо в охоте за новизной, в искусственных построениях политики и ученые порой забывают о непреложно-простом, сами того не ведая покушаются на негласные устои существующего социума, его идентичность и тем самым увеличивают издержки развития.(3) Помнить о рамках возможного, об инвариантах нелишне.

Упоминание об инвариантах заставляет вновь вернуться к привычкам, т.к. ряд элементарно-