Число и культура

релятивистской теории (смысловая перекличка заходит столь далеко, что оказалось возможным говорить о 'темпоральной' природе русского коммунизма). С точкой зрения, предполагающей принципиальную 'выделенность' большевизма, его противопоставленность предшествующим политическим течениям, согласуются мнения многих авторов. Питирим Сорокин: 'Коммунисты и фашисты в политике – аналоги модернистов в изобразительном искусстве' [305, c. 462]. Г.Померанц: 'Утопия не может быть понята как движение от одного этапа истории к другому; это попытка выпрыгнуть из истории,(9) осуществить абсолют' [257, c. 198]. Конрад Лоренц указывал на социально-исторический аспект: если изменения в нормах поведения, передаваемых от отца к сыну, больше некоторого критического значения, возникает сильное искушение напрочь отбросить отцовскую культуру и на ее месте построить совершенно новую (и/или воскресить архаическую) [186, c. 48]. Именно такая ситуация сложилась в России в начале ХХ столетия и стала движущим импульсом к возникновению авангарда в политической сфере. Так или иначе, прежний список типов политических сил оказался расширенным за счет четвертого звена ( М = 4 ):

либералы – консерваторы – радикалы ¦ большевики.

Русские коммунисты кардинально раздвинули границы возможного в политике, по существу открыли принципиально новую область, недоступную традиционным течениям. Их 'сверхпредельный' опыт позволил создать первое в мире тоталитарное государство и указал путь их оппонентам-последователям: итальянскому фашизму, немецкому национал-социализму.(10)

Кватернионы порождались большевизмом как из рога изобилия, но здесь мы уже забегаем вперед, поскольку тему многочисленных политических тетрад ХХ в. предстоит обсуждать в разделе 1.4.2. Тем более, что названная структурная особенность отличает не один большевизм и не только тоталитарные политические феномены.

Четырехсоставный паттерн формировался и в художественной литературе. В 1844 г., в канун европейских революций 1848 г., вышел в свет один из самых популярных романов А.Дюма – 'Три мушкетера'. Для выявления структуры произведений, выделения архетипов Мария- Луиза фон Франц настаивает на необходимости подсчета количества главных персонажей [349, c. 47]. Хотя непосредственно этот методический совет относится к архаическим сказкам, он, по всей видимости, не менее уместен по отношению и к художественным текстам современной эпохи, особенно 'культовым', сумевшим стать знаменитыми, поскольку роль числа в коллективном сознании по сравнению с древностью лишь возросла. Тогда придется заметить, что, вопреки названию, главных героев в 'Трех мушкетерах' не три, а четыре.

Первые три из них демонстрируют ряд общих черт с традиционными фольклорными тройками, в том числе с тройкой богатырей русских былин. При этом самый могучий и простодушный Портос оказывается семантической параллелью Ильи, справедливый и благородный Атос – Добрыни, а хитроватый Арамис заставляет вспомнить об Алеше Поповиче, побеждавшем врагов не столько силой, сколько лукавством и выдумкой. Сходство усиливается, поскольку и Арамис, и Алеша наделены двойною – военно-героической и смиренно-клерикальной – природой: Алеша Попович – родом из духовного звания, Арамис – в перспективе аббат. Архаическая тройка обладала концептульно-образным единством и законченностью, поэтому и стала каноном, но Дюма присоединяет к ней дополнительного главного персонажа. Тип д'Артаньяна был неведом народной традиции, но – несмотря на первоначальные коллизии (знакомство д'Артаньяна с остальными начинается со ссоры, дуэли) – ему удалось прочно вписаться в исходную тройку, придав ей новую энергичную целостность ('один за всех и все за одного').

Почему автор выбрал название 'Три мушкетера', на первый взгляд явно противореча ткани произведения? Существует множество гипотез, но в настоящем контексте достаточно одной: тройка в ту пору прочно ассоциировалась с неразрывным единством (см. раздел 1.3), и именно его А.Дюма хотел образно подчеркнуть. Принцип тройного единства, элохим, был исключительно важен и для средневековой алхимии и, что еще интересней, был настолько прочен, что не нарушался даже при прибавлении единицы [264]. Дюма по существу репродуцирует ментальный опыт алхимиков в чудесных пертурбациях своих героев, культурные связи порой оказываются неожиданными и парадоксальными. Нам, впрочем, теперь известно, что четверкам присуща ничуть не меньшая целостность, и к заслугам Дюма следует отнести, что он сумел дать это остро почувствовать читателям разных стран.

Объяснение превращения тройки в четверку может быть и корректнее. Почему, начнем с этого, прежде канонизировались именно тройки героев, например, почему в русских былинах действуют три богатыря? – Вспомнив о разделе 1.3, мы тотчас отыщем ответ: исходно хотелось создать логически компактную ('дружную') группу – если угодно, по пунктам: полную, замкнутую, связную, – и при этом каждая из фигур во имя индивидуации должна контрастно отличаться от другой. Подобное противопоставление бинарно, n = 2. Итого, следовательно, М = 3. Ситуация вполне характерна для эпоса, когда речь идет о высоких (не чета нам, нынешним) образцах, но главное: события и герои – в далеком прошлом, возможно, не вполне достоверном; психологически слушатель или читатель отделен от недосягаемых в своем достоинстве идеалов. Дюма же пишет хотя и исторический, но при этом авантюрный роман. Его ключевая задача по-прежнему – не столько точно придерживаться действительной исторической ткани (преподаватели истории не рекомендуют ссылаться, сдавая экзамены, на Дюма), а психологически вовлечь читателя в происходящее. Со сверхзадачей вовлечения Дюма блистательно справился, но тем самым в корпус повествования введен самый натуральный субъект: кем конкретно его ни считать – то ли это сам автор с его феерической фантазией, то ли мы, читатели, дыщащие с автором в унисон, не будучи в силах оторваться от неостановимого потока событий. Ситуация, кардинально отличная от установки адресатов эпоса: n = 3 и, значит, М = 4.

Еще менее, чем в других случаях, автор авантюрного романа может быть заподозрен в теоретически обоснованном выборе именно этого, а не другого, числа ведущих героев. Речь снова идет хотя и о рациональном, но бессознательном, интуитивном факте; уместно говорить о художественной правде, но не о выкладках. А.Дюма, можно сказать, выступает в роли своеобразного Наполеона (кстати, своего кумира, которому всю жизнь старался подражать), по своей воле ставящего историю на дыбы. Будучи историческим романистом (пуристы поправят: квазиисторическим), он предвосхитил переход от троек к четверкам в смежных исторических областях. Напомним, 'Манифест Коммунистической партии' Маркса и Энгельса вышел в свет в 1848 г., дополнение древности-средневековья-Нового времени Новейшим – продукт еще более поздний. Каждый превращал в тетраду предмет своего главного интереса: литератор – группу персонажей, социальные философы – общественные формации, историки – периодизацию.

Не обязательно обращение к образцу приключенческой беллетристики, даже если он до сих пор является достоянием масс. Достоевский, чье отношение к тексту Дюма продрейфовало от восхищения до безоговорочного осуждения, выводит в своем последнем романе аналогичную группу. Наряду с тремя законными сыновьями, или братьями, Карамазовыми (Дмитрием, Иваном, Алексеем), мы встречаемся и с гипотетическим четвертым – Смердяковым. Достоевский, знавший толк в авантюристах- революционерах и игроках, но в зрелом возрасте отдавший предпочтение консервативным, традиционным ценностям, в конце концов распознал духовную подоплеку д'Артаньяна, четвертых элементов вообще. Распознал – и отверг. Автор наделяет Смердякова, персонажа с говорящей фамилией, максимально одиозными чертами: холуй и бастард, на фрейдовский манер убивающий своего отца и господина. Здесь навряд ли уместно вдаваться в скрытую полемику между двумя вариантами четверок, между двумя версиями структур 3 + 1, ибо, несмотря на свое активное неприятие романа Дюма, вообще новаций накатывающейся 'бодрой' эпохи, Достоевский все равно по сути повторил ту же четверку, а как раз она нас и интересует. Прогрессистская и консервативная революции нередко не так далеки друг от друга, и не только в литературе.

Схема 3 + 1, помимо Достоевского и Дюма, выступает – в комически переосмысленном виде – в одном из излюбленных советских романов, 'Золотом теленке' Ильфа и Петрова. Литературоведы метко фиксируют параллели между простовато-честным, физически сильным Балагановым и Портосом, благородно-щепетильным Козлевичем и Атосом, лукавым Паниковским и Арамисом и, наконец, между двумя венцами хрестоматийных четверок [117]. Агеласты могут сколь угодно возмущаться жульнической натурой О.Бендера, но это не отобьет у читателя охоты читать, повседневно сверяться, ощущая наличие внутренне правдивого стержня. Позднее мы вернемся к логической подоплеке 'Золотого теленка', теперь же, чтобы не терять темпа, обратимся к новым примерам.

Мы были бы не правы, если бы полагали логические кватернионы чем-то 'экзотическим'. Напротив,