Павио, и там тоже было кого навестить.
Хальта он узнал недавно. Его привел Мастер, о котором Перчини знал одно — Мастер занимает слишком большой пост в Риме, чтобы можно было задавать ему посторонние вопросы. За Хальтом утвердилась кличка Банкир, и в самом деле несколько раз Хальт передавал ложе значительные суммы. Эго происходило в комнатке с портьерами, и кое-что перепадало Перчини — на подорожные.
Перчини вывел машину из гаража с твердой уверенностью, что сегодня он получит подорожные, во много раз превышающие расход на бензин, затраченный на путь к вилле Хальта и обратно, ведь ему пришлось сгонять туда трижды, все никак не заставал хозяина.
Наконец садовник, отворивший калитку, молча кивнул и впустил его. Но в дом Перчини не пригласили. Садовник привел его в поросшую одичалым виноградом и плющом беседку и оставил одного. Вдруг Перчини услышал легкие шаги, сквозь зелень что-то забелело, в проеме показалась белокурая головка. Девушка улыбалась, что-то пробормотала на языке — Перчини был готов поклясться чем угодно — он не слышал такого языка ни разу в жизни, — и убежала. Поздоровалась она или о чем-то предупредила? Она, конечно, не итальянка, даже самые светлые венецианки темнее ее. Скорее всего с севера. Но зачем она приходила? Что сказала? Перчини, раздумывая, не заметил, как перед ним появился Хальт.
— Добрый день, сеньор, — Перчини по-солдатски вытянулся перед Банкиром. — Славная у вас дочь…
— Доброе утро, это не дочь, в чем дело? — тяжелый недоверчивый взгляд сковал Перчини.
— Не могли бы мы… — забормотал он, — поговорить так, чтобы…
— Здесь некому нас слушать. В чем дело? Перчини невольно перешел на полушепот:
— Если я не разучился понимать кое-что в людях и разбираться в этой жизни, вас собираются шантажировать, сеньор…
В мясистом, холеном, почти бесцветном лице Хальта ничто не дрогнуло.
— Я никого не боюсь… — Хальт отвел глаза, и Перчини испугался, что их разговор сейчас закончится.
— О, выслушайте меня! Этого Дуайнера, американца, я знаю еще по Лас-Вегасу. Он большая теперь птица, а большим пройдохой был всегда. Он явился ко мне и стал требовать — нет, он мне угрожал! — чтобы я уточнил, так сказать, не имеют ли наши люди отношения к этому делу, о котором пишут в газетах… Ну, о русской из галереи Уффици…
— А при чем здесь я?
— Я думаю, вопрос о девушке был первой поклевкой. Какое дело Дуайнеру до русской?
— Короче, Перчини, — Хальт поморщился, — мне тоже нет до нее никакого дела.
— Минуту, сеньор. А потом… Он спросил о вас Понимаете?
Хальт вяло пожал плечами:
— Мной и моей фирмой интересуются многие. Я плачу хороший процент, и все, у кого появляются деньги, естественно…
— Да нет. Он знает, что мы… — Перчини свел тонкие пальцы и попружинил ими рука об руку. — Хочет, чтобы я свел вас. Я, конечно, отказал. — Итальянец снова поежился под тяжелым взглядом Хальта. — Дуайнер показал мне фотографию и спросил, не вы ли это. Я ответил, что нет.
— Что, — усмехнулся Хальт, — меня снимали, когда я обнимался с черной Джильдой в твоем заведении?
— Сама по себе фотография некомпрометирующая. Это портрет в полуфас человека в спортивной шапочке, как у конькобежцев. А тут, — Перчини зашевелил пальцами у шеи, — такое, как у водолаза, ну, аквалангиста, гидрокостюм… На плечах, похоже, погоны белые…
Хальт отшатнулся, будто Перчини дал ему под дых Итальянец и сам испугался.
— Как выглядел человек на фото? Лицо! — Перчини видел, как бесцветные глаза Хальта вдруг начали медленно наливаться кровью.
Перчини показалось, что язык перестает его слушаться:
— Ну, нос с такими… выпуклыми ноздрями…
— Вывороченными?!
— П-похоже, — пролепетал Перчини и подумал: «До чего страшный взгляд у подлеца…» — Глаза узковатые, но не маленькие.
— Здесь, — Хальт провел ногтем по скуле, — здесь есть шрам?
Перчини задумался. Пожалуй, шрама он не видел, да и качество фотографии… Он отрицательно покачал головой. И вдруг спохватился:
— Такое впечатление, что бровь, та, что к зрителю, будто подбрита, укорочена.
Хальт закрыл глаза и с минуту сидел молча. Перчини боялся дышать. Он ничего не понимал.
— Так… Американец, как его там, уверяет, что это я?
— Да. Он даже скорее действительно уверяет, а не спрашивает. Это-то меня и заставило предупредить…
Хальт поморщился, слегка помассировал грудь. «Я всегда говорил себе, что мое дело — деньги, — горько подумал он. — Зачем мне понадобилось лезть в эту грязь… Захотелось стать фигурой или от Вернера заразился верой в наше с ним всемогущество? Какая чушь! Сколько лет жили спокойно! И вот. Где я ошибся? Эта ложа… Но не ее первую я финансировал. Поначалу им ничего, кроме денег, не надо. А теперь? Это сумасшедшие, им ничего не стоит сунуть нож под пятое ребро! Вот и этот… сморчок… сидит, а глаза горят, и дышит как пантера! Что же теперь делать? Как откупиться?
А если это не шантаж, а провокация? Естественно, Перчини раскусить ее не смог. Если американцу нужен не я, а Вернер? Но откуда у него фото Вернера? Когда я видел Вернера последний раз? Всего четыре дня назад. Что случилось за это время? Когда я приехал к нему, пляж был пуст. Ни единого человека на дороге. Ни одной высокой точки вокруг, откуда можно было наблюдать. Вот, значит, к чему привела его любовь к дешевым эффектам! Белокурая бестия, стопроцентный ариец, мессия! Черт бы его побрал!» Хальт глубоко вздохнул. В груди, слева, отпустило.
— Меня, — сказал он Перчини, — это дело не волнует. Сидите здесь. Я вернусь. — Мелкой походкой Хальт вышел из беседки. Перчини, озадаченный, снова ждал, прислушиваясь к звукам в саду. Но вокруг все было тихо.
Хальт появился минут через двадцать. В руках он держал два конверта: с фирменным знаком и простой, белый.
— Это, — протянул он Перчини конверт, — вам. За хлопоты.
«Толст конверт», — невольно отметил итальянец.
— А это, — Хальт протянул конверт с маркой фирмы, — бросьте в почтовый ящик, но не отсюда, лучше в Риме.
Перчини, скосив глаза, прочитал адрес на конверте. И нахмурился, чтобы спрятать удивление, — на конверте был римский адрес Мастера, притом адрес домашний, которым пользовались избранные.
— И передайте американцу, — добавил Хальт, — пусть не валяет дурака. Я к тому же уезжаю. Далеко. И надолго. Можете довести до его сведения этот факт. Все. — Хальт в упор посмотрел на Перчини, и тот попятился, бурча все известные ему формулы вежливости. Хальт же демонстративно повернулся к нему спиной. Тогда и Перчини выпрямился и, похлопывая себя по карману, утяжеленному конвертами, пошел по гравийной дорожке к калитке. Он видел ее, украшенную шпалерными розами. Он уже протянул руку, чтобы открыть массивную дверцу, когда почувствовал у локтя легкое прикосновение. Рядом стояла девушка в белом платье. Но сейчас она не улыбалась. Она смотрела строго и, как показалось Перчини, умоляюще. Она заговорила на своем языке — округлом, льющемся, она явно о чем-то просила, а может быть, пыталась объяснить. Начала помогать себе руками, видела, что ее не понимают. Нахмурилась, глаза сверкнули, будто от слез. И тут из-за кустарника вышел худой бритый садовник. Он молча распахнул перед Перчини тяжелую калитку, осторожно взял под руку девушку и повел ее прочь. Перчини глянул им вслед. Фигурка в белом платье удалялась, но вдруг девушка обернулась, и опять в ее лице появилось что-то умоляющее. Резкое движение садовника — и она вновь покорно побрела. Только очень низко опустила голову.
«Кто это? Жена Хальта? Но он сказал… — вдруг забеспокоился Перчини. — Любовница? А что же она хотела от меня? И вообще, не сумасшедшая ли она? Больно крут с ней садовник! А кто такой садовник,
