крышей!
— Одну минуту, господин канцлер, — тревожно перебил Гитлера Чемберлен, никогда не знаешь, чего еще ожидать от этого человека! — Прежде всего, цель моего приезда к вам — это выработка упорядоченной процедуры, согласованной уже и нашим, и французским кабинетом, по передаче Судет Германии — естественно, при полном согласии Праги. Во время нашей прошлой встречи речь шла лишь об этом. Я сделал все, что в человеческих силах, чтобы разрешить неблагополучную ситуацию с немецким нацменьшинством, проживающим в Чехословакии. Нельзя допустить, чтобы работа на пользу мира была сорвана. Конечно, гарантии, которые мы с вами предоставим Праге, после изменения границ чешского государства не могут рассматриваться как постоянные. Прецедент существует! Мы же пересмотрели Версальские соглашения, определившие границы в Европе. С учетом созданного прецедента, с учетом новых изменений границ Чехословакии мы сможем снова начать мирные переговоры и определить, насколько правомерны претензии Варшавы и Будапешта.
— Опять переговоры? — закричал Гитлер, воздев руки к небу. — Опять переговоры! Это неприемлемо для меня. Мне проще разом оккупировать всю страну и разом разрешить все проблемы. Я провел консультации с польскими и венгерскими представителями и настаиваю на скорейшем удовлетворении всех требований к Чехословакии — и не позже 1 октября, нет, еще раньше, до 26 сентября! Четырех дней довольно. Путь переговоров исключен — они бесполезны! Я решу вопрос с позиции силы, и это будет справедливо!
«Кошмар, какой-то кошмар, как в сумасшедшем доме, когда не знаешь, следует ли речь больного принимать за истинную жалобу или за параноидальный бред… — Чемберлен опустил голову. — Новые требования, новый нажим, необходимость новых уступок… Нет, я не перенесу еще одного совещания, подобного тому, что состоялось 18 сентября. Я поставил на карту свою политическую репутацию».
— Мне стоило огромных усилий, господин канцлер, — едва сдерживаясь, проговорил Чемберлен, — доказать правомерность ваших предложений. Я сделал все, чтобы Германия получила желаемое, не пролив при этом и капли крови. Я навлек на себя критику не только левых, но и членов моей собственной партии.
Проблемы английского премьера Гитлера не интересовали, и он грубо перебил его:
— Чехи должны немедленно вывести из районов, отходящих к Германии, Польше и Венгрии…
— Но нам неизвестны требования Польши и Венгрии! — не выдержав, вспылил Чемберлен.
— Это несущественно, что они не оговаривались с вами. Они оговаривались заинтересованными сторонами, то есть германской, польской и венгерской. Так вот, чехи должны немедленно вывести из районов, отходящих к Германии, Польше и Венгрии, армию, полицию, гражданские власти.
Чемберлен, откинувшись в кресле, переложил трость из руки в руку.
— Пожалуйста, — развязным тоном бросил Гитлер, — раз вы, господин премьер, недовольны, я готов провести плебисцит. Разумеется, после того, как я введу войска на свою территорию, вообще на территорию этого искусственного государства. После плебисцита я могу вернуть чехам, то есть Праге, те районы, где население выскажется против присоединения к Германии. Вас это устроит?
Чемберлена сейчас могло устроить лишь одно: чтобы Гитлер принял англо-французский план. И все! Иначе что же дальше? За кого, в конце концов, Гитлер принимает премьер-министра Великобритании? И его, и Даладье, и Бенеша? Они не мальчики и не глупцы. Уже достигнут предел уступок Германии, на которые могут пойти западные державы без ущерба для своего авторитета.
«Конечно, я стар и болен, и миссис Чемберлен справедливо опасается за мое здоровье, когда советует выйти в отставку, не баллотироваться на следующих выборах. Но одно дело уйти от власти, оставив по себе добрую память, а совсем другое — с позором, которым покроет мои седины этот человек. — Чемберлен взглянул на Гитлера. — Если же смотреть на вопрос шире — дело даже не во мне. Я готов стать жертвой. Но действия Гитлера могут повлечь необратимый процесс, необратимый революционный процесс. Чехия как пороховая бочка, генерал Сыровы пользуется авторитетом человека решительного. Готвальд мутит народ. Мы же собственными руками спровоцируем в Чехии большевистскую революцию — как в России, когда она, измотанная войной, вышла из-под контроля! Как можно не понимать этого, как можно проходить мимо всей совокупности факторов…» — Чемберлен задумался так глубоко, что не заметил, как на стол легла карта Чехословакии.
— Вот тут, — Гитлер ткнул пальцем в коричневые узоры нагорья, — тут и тут живут немцы. И если до 26 сентября рейх, Польша и Венгрия не получат свое, я разгромлю Чехословакию! Вдребезги! Ваш план, господин премьер, больше не годится. Его условия слишком сложны и запутаны, он слишком длинен, когда нет ничего проще — до 26-го очистить территорию для вступления моих войск! Вот новая пограничная линия, я настаиваю на ней, и только на ней, с учетом интересов Польши и Венгрии.
Чемберлен надел очки и внимательно осмотрел карту. Память у него еще не настолько плохая, чтобы не помнить, как эта граница проходит на картах, фигурировавших в Берхтесгадене и во время переговоров с французами.
— Это новая граница, — сказал Чемберлен, — и она слишком глубоко врезается в чешскую территорию. В Англии ее сочтут несправедливой. Вы нарушили слово, господин канцлер. Мне остается только уехать. Простите, но мне еще нужно собрать чемодан.
— Если так, я решу вопрос вооруженным путем. Хотя предпочитаю мирные отношения с Чехословакией. Вы много сделали, господин премьер-министр, на стезе миротворчества, я никогда не думал, что вообще можно добиться того, чего добились вы, — вдруг поспешно выкрикнул Гитлер.
Но Чемберлен уже решительно поднялся, холодно и церемонно кивнул Гитлеру. И Гитлер, продолжая сидеть, мгновенно изменил тон, даже улыбнулся:
— Я сожалею, господин премьер-министр, что туман мешает мне показать вам прекрасный Рейн и его окрестности.
Чемберлен, не отвечая, шел к двери, а Гитлер так и не встал, чтобы, как положено действительно гостеприимному хозяину, проводить старого человека хотя бы до двери.
XIII
Заинтригованный расплывчатой информацией, поступающей в газеты из Годесберга, Коленчук только махнул рукой на очередное предложение мадам Леже разрешить Дорну прогулки. И Дорна выпустили в сад. В саду пахло увядающими цветами душистого табака, яблоками, которые никто не собирал, и богородичной травкой, что росла возле старой, сложенной из гладких круглых камней крепостной стены замка. Дорн с удовольствием вдыхал аромат осени. Оглядел высокую кладку.
«Бежать отсюда, конечно, можно, — усмехнулся он, — это не замок «Иф». И все же Эдмону Дантесу было легче, с ним был хитроумный аббат. Да и куда бежать? В Берлин, чтобы рассказать Гизевиусу о странном происшествии? А если его спланировал Гизевиус?… Пробираться в Варшаву, и с помощью Яничека — домой? А поверят ли мне дома? Один раз уже посмотрели сквозь пальцы… Хотя, конечно, Коленчук не Мюллер и его замок не гестапо, однако второй случай — будь то нелепость или случайность, как угодно, — это уже система… И кто дома подтвердит, что я не…» — Дорну даже в мыслях своих было жутко назвать все своими именами.
Дорн увидел, как из замка вышла Одиль Трайден, по-нынешнему, по-здешнему, мадам Леже. Ловкая дама. В 1936 году она виртуозно обставила немецкую разведку. Дорн совершенно не сомневался, она — сотрудник сюртэ. Дост поверил в это, когда его выдворили из Лондона. Ну да бог с ним, с Достом. Что она делает здесь? Коленчук представляет интерес для французской контрразведки? Или эта дама здесь тоже ради некоего шведского лесопромышленника? Дорн наблюдал, как она прогуливается по параллельной дорожке, нарочно замедляя шаг, чтобы попасть ему на глаза. Мадам хочет поговорить, понял Дорн.
Поднял голову. Небо было ясное, день солнечный, но все словно подернуто тончайшей дымкой. «Так бывает обычно в местности между горами и долиной большой реки. Такая дымка висит над Веной и над Братиславой. Уж не в Словакии ли я?» — присел на скамью, и тут мадам Трайден свернула с аллеи.
Одиль состроила загадочную гримаску Дорн смотрел прямо на нее без ответной улыбки.
— Скучаете, мистер Дорн?
