так. И в этом качестве я предложил нашего старого друга герра Банге…
Лаллингер смотрел на докладную Дорна с саркастической улыбкой.
— Фантастика… — наконец сказал он. — Один ничего не знает, другой ничего не может понять. Один что-то слышал с «чужих слов», другой, имея в руках подлинник, не удосужился прочитать его. Откуда у вас такие сотрудники в аппарате, Лей? Неужели не нашли в полицей-президиуме покойной Веймарской республики двух-трех парней с головой?
— Это кадры не мои. И не мне, вероятно, судить о них. Даже берусь предположить, что они сейчас плачутся в жилетки своим высоким покровителям…
Лей надеялся, что Лаллингер, поняв, что под высокими покровителями Доста и Дорна имеются в виду Гейдрих и Гесс — это они в самом деле отправляли бывших штурмовиков в Лондон! — аккуратнее разделит степень вины между всеми ответственными за операцию.
Лаллингер поморщился:
— Не употребляйте, пожалуйста, выражения «плакаться в жилетку» — от него так и разит еврейством… Это вас не красит. — Лей промолчал. — Документы, которые доставил Дост, не фальшивые? Вы произвели экспертизу?
— Экспертиза подтвердила подлинность документов. Почерковеды тоже ни в чем не усомнились. Тем более образцы подписей Идена и Эштона-Гуэткина у нас имеются.
— Кто делал экспертизу?
— Науджокс.
— А… А бювар был на экспертизе?
— Нет, штандартенфюрер, нет. С какой целью?
— Вы составили сводную докладную, чтобы обрисовать картину в целом? — не отвечая, задал Лаллингер новый вопрос, неужели Лей так наивен, что не понимает, ведь Досту могли подменить тот бювар, который Дорн заказывал в Лондоне. Прямо в Форин офис и подменить.
— Разумеется, штандартенфюрер, — ответил Лей. — Вот моя памятная записка, — и он с готовностью положил ее перед Лаллингером.
Лаллингер прочитал бумагу Лея, еще раз посмотрел докладные Дорна и Доста. «Есть ли смысл отправлять Гейдриху то, что достал Дост и изложил Дорн? Ведь документы действительно подлинные… Но могут не понять… Им нужен полный подлинник документа.
— Что же касается контактов между промышленниками Британии и деловыми кругами рейха, устанавливать которые якобы уполномочен Дорн, — продолжал Лей, — то я думаю, эта возня больше всех нужна самому Дорну, чтобы ловчее наживаться на шведском лесе, не более…
— Возможно, возможно… — Лаллингер в задумчивости постучал пальцами по столу. — Немедленно отправьте Доста в Лондон. Нам нужно предъявить Гейдриху меморандум, а не его последнюю страницу. И тем более не эрзац в изложении. Сам ошибся, пусть сам и выправляется, но так, чтобы не спугнуть того человека из Форин офис, он нам, возможно, еще не раз пригодится. Вы поняли, Лей? Мы не имеем права каждый раз направлять в Лондон новых людей. Британия — не Австрия.
«Зачем им так нужен подлинник документа, зачем?» — Лей никак не мог этого понять. Потому что, естественно, Лей и предположить не мог, какого накала достигла борьба за власть между двумя «вторыми людьми Германии после фюрера» — между Герингом и Гессом, которая велась яростно, но незримо, как глубинный пожар в торфяных болотах. И, планируя «Сиамских близнецов», Гейдрих, человек Геринга, видел в получении оригинала меморандума Идена весомый шанс свалить «проанглийского» Гесса, скомпрометировать его в глазах фюрера. Только подлинный документ мог убить Гесса или тяжело ранить.
«Если Дорн вышел на промышленников и те всерьез им заинтересовались, — решил Лаллингер, — пусть он и дальше танцует с ними в паре. Говорит, им не всем нравится Иден… Нам он тоже не по душе».
— Дорна отправьте на острова неделей позже. Незачем им вместе возвращаться. И так прибыли в Берлин почти одновременно, как вагоны в железнодорожном составе.
— Или как «Сиамские близнецы», — попытался пошутить Лей. — Что прикажете делать с бумагами? Наверное, сдадим вдело, не исключено, что запросят доклад о ходе операции?
Лаллингер придвинул к себе бумаги и написал резолюцию — «В дело». «Пусть пока полежат, — удовлетворенно подумал он о принятом решении. — Так будет надежнее».
«Рассосалось», — облегченно вздохнул Лей. Он никогда не предполагал, что Лаллингер сможет спустить на тормозах столь острую для отдела ситуацию. Опрометчиво! И Лей уже загадывал, что, если когда-нибудь вопрос о меморандуме возникнет снова, эта собственноручная резолюция Лаллингера его, Лея, выручит. И выручит его Дорн, потому что Лей понял, Дорн ближе всех, даже ближе тех подлинных записочек, толковал настроения и намерения Идена. Дорн невольно становился союзником.
Когда Лей покинул кабинет, Лаллингер вызвал секретаря: — Этот бювар отправьте на экспертизу, Ганс. Цель — установить, когда и где его изготовили, сырье, манера исполнения и так далее. Срочно свяжитесь с Веной. Кальтенбруннеру надлежит организовать похищение бювара у Франкенштейна в Лондоне. У него должен быть точно такой же бювар, как меня уверяют. Доставить его сюда срочно, и тоже на экспертизу. Скажите Кальтенбруннеру, что с Франкенштейном можно не церемониться.
XVII
Кладбищенские воробьи веселились вовсю. Склевывали набухающие сиреневые бутоны, вились вокруг желтых кистей акаций, качались с зазывным чириканьем на ветках миндаля и жимолости.
Дорн шел по строго расчерченным аллеям, вглядываясь в указатели на перекрестках и имена на могилах.
Поклониться праху фрау Штутт он считал своим человеческим долгом. Не мог не сделать этого, впервые за два года оказавшись снова в Германии.
На могиле фрау Штутт стоял стандартный лютеранский крест. И все же Дорну показалось, что он заметно отличается от тех, что устанавливались лет пять — десять назад. Крест был оскорбительно похож на свастику. Дорн положил на надгробие букет, обвитый черным крепом, зажег свечу: «Спасибо вам, добрая женщина, спасибо. Если бы вы не признали во мне маленького своего крестника, что сталось бы со мною? Я пришел к вам, хотя вы не ждали меня. Меня ждала Ингрид ван Ловитц, Зина Велехова, моя радистка. А вы, как и все в Пиллау, считали ее только служанкой-поденщицей офицерской гостиницы. Она и вам помогала вести хозяйство. Помогала, чтобы не только скрасить ваше одиночество, но и иметь постоянную возможность встречаться, потом переписываться со мной, когда я оставил ваш дом, фрау Эмма, чтобы начать своей тяжкий путь». Дорну вдруг вспомнилась мысль, что человеку дорога та земля, куда он опустил своих близких. Там, на Родине, за балтийскими волнами, бьющими в кладбищенскую ограду, — могила отца, которого он уже едва помнит, забыл лицо. Отца нет уже четверть века. У Дорна мурашки поползли по спине. Время начало отсчитываться для него не десятилетиями — вековыми вехами. А здесь, в Германии, он стоит перед четвертой могилой ставшего близким человека. Нет в живых фрау Штутт, Кляйна, Карла, нет Лоры…
«Какой я тогда был наивный и 'зеленый', — вспомнил Дорн себя, двадцатичетырехлетнего, одетого в старую, не по росту, солдатскую шинель. Вспомнил свой первый день в Берлине, когда, не зная, куда деваться до отхода поезда на Пиллау, сидел в привокзальном сквере и заступился за паренька, расклейщика газет, его жестоко избивали взрослые конкуренты лишь потому, что в его сумке лежала пачка геббельсовского «Ангрифа», а у тех — «Берлинер арбайтерцайтунг» Штрассера. Мальчонку звали Фред Гейден. Как странно теперь кажется, что у нацистской пропаганды был другой патрон, место доктора Геббельса занимал Грегор Штрассер, а сейчас о нем уже никто не вспоминает, хотя и прошло всего семь лет. «Будь я тогда бдительнее, я бы не полез в драку, — думал Дорн, — и значит, не познакомился бы с братом Фреда Карлом и его друзьями, Максом Боу и Фрицем Достом, и мой путь в ряды СА был бы другим, может быть, более длинным. Так что нет худа без добра… Без Фреда и Карла я не встретил бы Лору. И не
