– И за что относиться так презрительно? – с живостью продолжала Ванда. – Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность – извлекать пользу из своих чар. И есть своя заманчивость в том, чтобы отдаваться без любви, без наслаждения,– сохраняешь хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
– Ты ли это говоришь, Ванда?
– Отчего же? Вот что я вообще должна тебе сказать, заметь:
Нет женщины ни хорошей, ни дурной, которая не была бы способна во всякое время и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные, мысли, чувства и поступки.
Дело в том, что женщина осталась, несмотря на все успехи цивилизации, такой, какой она вышла из рук природы: она сохранила характер дикаря, который может оказаться способным на верность и на измену, на великодушие и на жестокость, смотря по господствующему в нем в каждую данную минуту чувству. Во все эпохи нравственный характер складывался только под влиянием серьезного, глубокого образования. Мужчина всегда следует принципам – даже если он эгоистичен, своекорыстен и зол; женщина же повинуется только побуждениям.
Не забывай этого и никогда не будь уверен в женщине, которую любишь.
Подруга уехала. Наконец вечер наш, мы одни. Словно всю любовь, которой она все время меня лишала, Ванда приберегла для этого блаженного вечера – так она ласкова, сердечна, нежна.
Какое счастье – прильнуть устами к ее устам, замереть в ее объятиях и видеть ее потом, когда она, вся изнемогшая, вся отдавшись мне, покоится на груди моей, а глаза наши, отуманенные упоением страсти, тонут друг в друге.
Не могу осмыслить, не могу поверить, что эта женщина – моя, вся моя…
– В одном она все же права,– заговорила Ванда, не пошевельнувшись, даже не открывая глаз, – точно во сне.
– Кто?
Она промолчала.
– Твоя подруга?
Она кивнула головой.
– Да, в этом она права… Ты не мужчина, ты – мечтатель, ты – увлекательный поклонник и был бы, наверное, неоцененным рабом, – но как мужа я себе не могу представить тебя.
Я испугался.
– Что с тобой? Ты дрожишь?
– Я трепещу при мысли, как легко я могу лишиться тебя, – ответил я.
– Разве ты от этого менее счастлив теперь? Лишает ли тебя какой-нибудь доли радостей то, что до тебя я принадлежала другим, что после тебя мною будут обладать другие? И уменьшится ли твое наслаждение, если одновременно с тобой будет наслаждаться счастьем другой?
– Ванда!
– Видишь ли, это был бы исход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен мне, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы при тебе…
– Что за мысль у тебя! – воскликнул я. – Ты внушаешь мне ужас к себе…
– И ты меньше любишь меня?
– Напротив!
Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
– Я думаю, – сказала она, – что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
– В неверности любимой женщины таится действительно мучительная прелесть, высокое сладострастие.
– И для тебя? – быстро спросила Ванда.
– И для меня.
– И, значит, если я доставлю тебе это удовольствие… – насмешливо протянула Ванда.
– То я буду страдать чудовищно, но боготворить тебя буду больше… Только обманывать меня ты не должна! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: «Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится».
Ванда покачала головой.
– Мне противен обман, я правдива,– но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: «Эта чувственно веселая жизнь, это язычество – мой идеал»,– хватило бы сил у тебя вынести это?
– О да. Я все снесу от тебя, только бы не лишиться тебя. Я ведь чувствую, как мало я для тебя, в сущности, представляю.
– Что ты!..
