– Что ж, это правда, – сказал я. – И вот потому-то…
– Потому ты хотел бы… – она лукаво улыбнулась, – ведь я отгадала?
– Быть твоим рабом! – воскликнул я.– Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы – пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всею роскошью олимпийской любви – служить тебе, обувать и разувать тебя.
– В сущности, ты не так уж неправ, – ответила Ванда,– потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; кроме того, свобода наслаждений античного мира и немыслима без рабства. Видеть перед собой трепещущих, пресмыкающихся на коленях людей – о, это, должно быть, своеобразное чувство подобия богам… Я хочу иметь рабов,– слышишь, Северин?
– Разве я не раб твой?
– Послушай же, – взволнованно сказала Ванда, схватив мою руку, – я буду твоей до тех пор, пока я люблю тебя.
– В течение месяца?
– Быть может, двух.
– А потом?
– Потом ты будешь моим рабом.
– А ты?
– Я? Что же ты спрашиваешь? Я – богиня и иногда буду спускаться тихо, совсем тихо и тайком со своего Олимпа к тебе.
– Но что все эти слова! – заговорила она снова после паузы, уронив голову на руки и устремив взгляд вдаль.– Золотая мечта, фантазия, которая никогда не станет действительностью.
Все существо ее дышало тяжелой, жуткой тоской. Такой я еще никогда ее не видал.
– Отчего же она неосуществима?
– Оттого, что у нас нет рабства.
– Так поедем в такую страну, где оно еще существует, – на Восток, в Турцию! – с живостью воскликнул я.
– Ты согласился бы… Северин… ты серьезно? – спросила Ванда. Глаза ее пылали.
– Да, я серьезно хочу быть твоим рабом. Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в мире не могло меня защитить, спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоего каприза, от одного мановения твоей руки!
И тогда – какое безмерное блаженство, когда ты в милостивую минуту позволишь рабу твоему поцеловать твои уста, от которых зависит его жизнь или смерть!
Я стал на колени и прильнул горячим лбом к ее коленям.
– Ты бредишь, Северин! – взволнованно проговорила Ванда. – Так безгранично ты любишь меня, в самом деле?
Она прижала мою голову к своей груди и осыпала меня поцелуями.
– Так ты в самом деле хочешь? – нерешительно спросила она снова.
– Клянусь тебе Богом и честью моей, – я твой раб где и когда ты захочешь, как только ты мне это прикажешь! – воскликнул я, едва владея собой.
– А если я поймаю тебя на слове?
– Я согласен.
– Это приобретает для меня такую прелесть, которую едва ли можно сравнить с чем-нибудь… Знать, что человек, который меня боготворит, которого я всей душой люблю, отдался мне до такой степени всецело, что зависит весь от моей воли, от моего каприза… обладать им, как рабом, в то время, как я…
Она бросила на меня странный взгляд.
– Ну, если я стану до крайности легкомысленной, в этом ты будешь виноват,– продолжала она.– Я почти уверена, что ты уже теперь боишься меня,– но ты дал мне клятву….
– И я сдержу ее.
– Об этом уж предоставь мне позаботиться. Теперь я нахожу наслаждение в этом, – теперь это не останется пустой фантазией – клянусь тебе. Ты будешь моим рабом, а я… я постараюсь сделаться Венерой в мехах…
Я думал, что понял уже наконец эту женщину и знаю ее, а теперь я вижу, что должен начать сначала.
Она составила проект договора, которым я обязываюсь, под честным словом и клятвой, быть ее рабом до тех пор, пока она этого захочет.
Обняв меня рукой за шею, она читает мне вслух этот неслыханный, невероятный документ, и заключением каждого прочитанного пункта служит поцелуй.
– Но как же это? Договор содержит одни обязательства для меня, – говорю я, чтобы подразнить ее.
– Разумеется! – отвечает она с величайшей серьезностью. – Отныне ты перестаешь быть моим возлюбленным – значит, я освобождаюсь от всех обязанностей, от всяких обетов. На мою благосклонность
