— Вы, кажется, меня совершенно не замечаете, Ланской, — начинает Екатерина, — правда ли, что вы так сильно меня ненавидите?
— Я испытываю к вашему величеству то, что мне приличествует, — возразил тот.
— И что же, позвольте полюбопытствовать, вам приличествует?
— Глубокое уважение.
Екатерина повернулась лицом к маленькой сцене, на которой в этот момент началось премьерное представление небольшого спектакля, и больше во весь вечер не проронила ни слова.
А в другой раз Ланской по ее велению присутствовал во время игры. К ней допускались только самые близкие друзья государыни. Узкий круг избранных собирался в небольших апартаментах Эрмитажа, где всякий этикет отбрасывался в сторону и все веселились с раскованной непринужденностью. Императрица предложила Ланскому сыграть с ней в стороне от остального общества партию в домино. Красивая величавая женщина давно уже решила отказаться от кокетства в общении с ним, она была немногословной, ограничившись тем, что то и дело поглядывала на него, точно вздыхала и, наконец, несколько раз даже украдкой смахнула навернувшуюся слезу.
Ланской, казалось, не замечал всего этого, он держался почтительно и с крайней предупредительностью, однако оставался холоден и беспристрастен.
— Какой чин вы имеете в моей армии? — неожиданно спросила Екатерина.
— Я подпоручик, ваше величество, и почитаю это за честь для себя.
— Вы слишком скромны, — улыбнулась в ответ красивая деспотиня, — мне в голову пришла мысль продвинуть вас по служебной лестнице, и притом весьма кардинально: отныне вы, Ланской, генерал.
Бедный молодой человек побледнел как полотно.
— Ваше величество изволит, вероятно, шутить?
— Нисколько, я говорю совершенно серьезно.
— Тогда я заклинаю ваше величество отменить этот знак отличия, намного превосходящий мои заслуги, — взмолился Ланской. — Пошлите меня против шведов, поляков или турок, прикажите мне немедленно отдать за вас жизнь, я с радостью, даже с воодушевлением пожертвую ею, но повышение, которого я ни в коей мере не заслужил, меня убьет.
— Вы славный человек, Ланской, славный и прямодушный, — ответила Екатерина Вторая, тронутая его заявлением, — я благодарю вас, однако я не привыкла брать обратно свои слова, отныне вы генерал и им останетесь.
Ланской попытался было еще что-то сказать.
— Не возражайте, пожалуйста, — воскликнула она приказным тоном, на мгновение в ней проснулся деспот, но она тотчас же овладела собой и опять предстала любящей женщиной, — я прошу вас об этом, — мягко, чуть ли не робко добавила она.
Ланской безмолвно склонился перед ней и промолчал.
Ведь он должен был во всякое время суток составлять общество могущественной государыне, уже не раз он с трудом превозмогал в себе желание броситься перед ней на колени и признаться, что он любит ее и боготворит, как не боготворил еще ни одну женщину на свете, однако сила воли опять и опять брала в нем верх, и он продолжал сохранять в общении с ней почтительную сдержанность и неподражаемую холодность.
Екатерина — женщина, привыкшая видеть вокруг себя рабов, стоило ей только моргнуть, идолопоклонников, достаточно ей было лишь приказать — не отваживалась даже намекнуть на свое глубокое расположение к этому мужчине, к которому испытывала настоящее чувство, однако то и дело выдавала себя и тем самым крайне затрудняла внутреннюю борьбу до безумия влюбленному в нее Ланскому. В конце концов она, казалось, совершенно смирилась с тем, что так и не познает счастья его любви, и думала теперь лишь о том, как окружить любимый образ блеском и великолепием. В первую очередь она настойчиво занялась воспитанием красавца Ланского: по ее приказу видные специалисты преподавали ему основы наук и искусства, а сама взялась обучать его изящным манерам. Достигнув определенных успехов в игре на клавесине, он уже мог аккомпанировать ее вокальным упражнениям. Во всех комедиях, написанных ею[5] для Эрмитажного театра драгоценностей,[6] Ланскому поручалось исполнять роли любовников, тогда как ей самой каждый раз доставались, разумеется, роли любовниц. Она одаривала его как ребенка или возлюбленного, и самыми блаженными оказывались для нее те мгновения, когда она видела, как он радуется ее заботливости.
Случались ночи, когда ей не спалось, когда она сидела на роскошном ложе и горько плакала, наутро она поднималась с покрасневшими от слез глазами и наотрез отказывалась от пищи. Но стоило появиться ему, как мрачные тучи сбегали с ее красивого лица, и она снова могла улыбаться. И вот однажды ночью, полной тревог и безмолвных терзаний, она приняла героическое решение.
— Он прав, — сказала она себе, — у меня нет сердца, я наряжаю его точно куклу, но делаю это все лишь для того, чтобы потешить себя. Я никогда всерьез не считалась с его желаниями. Впредь я как можно меньше должна думать о себе, я должна сделать его счастливым, совершенно счастливым.
По собственноручной записке царицы Ланской должен был прибыть вечером в Эрмитаж. В ней ни слова не говорилось ни о театральном представлении или концерте, ни о званом ужине или игре, да передана она была не как обычно, лейб-казаком, а молоденькой смазливой камеристкой. В целом записка эта сильно напоминала приглашение на свидание. Ланской, который ни секунды не сомневался, что ему предстоит встреча t?te-?-t?te с самой грозной женщиной Европы, поцеловал благоухающий листок, написанный дорогим его сердцу почерком и внутренне приготовился к предстоящей «схватке». Он тщательно занялся туалетом, и ему удалось наивыгоднейшим образом подчеркнуть свои физические достоинства; когда в узких высоких сапогах с золотыми кисточками, в тесно облегающих его безукоризненно стройные ноги белых панталонах, в красном казачьем ментике с золотым позументом, собрав свои слегка припудренные волосы светло-серой маркизкой, он наконец встал перед зеркалом, что с полным удовлетворением, глядя на себя, улыбнулся, подобно Нарциссу, любующемуся собственным отражением в прозрачных одах хрустального ключа, потом повесил усыпанную драгоценными камнями кривую саблю на золотом шнуре через плечо, взял в руку папаху и уселся в сани, стрелой помчавшие его в направлении императорского дворца.
У тех потайных воротец с задней стороны здания, через которое в свое время пробирались Аслов, Мирович, Васильчиков, Потенько, Завадовский, Зорич и Корсаков, чтобы служить влюбленным прихотям Северной Семирамиды, доверенная камеристка поджидала счастливца, который подобно спартанцам Леонида[7] богато украсил свое поражение и радостно шел ему навстречу.
Юркая кошечка проворно скользнула вперед по коридорам и лестницам, провела его наверх, в одном месте внезапно нажала ладонью на стену, распахнулась вторая секретная дверь, через которую сгорающий от нетерпеливого ожидания Ланской попал в небольшую переднюю, где царил чувственный полумрак.
— За той портьерой вас ожидает счастье, — еще успела шепнуть ему, прежде чем исчезнуть, его очаровательная провожатая, стена за ним опять затворилась, и Ланской оказался пленником Екатерины. Сердце его готово было выскочить из груди, пульс учащенно бился, он на мгновение остановился перед занавесом, чтобы собраться с духом, потом медленно отодвинул его и в небольшом сказочно уютном будуаре увидел царицу, которая стояла к нему спиной, серебряными щипцами перемешивая горячие угли в великолепном мраморном камине. Когда позади него с тихим шелестом опустилась портьера, она быстро повернула голову и приветливо кивнула ему.
— Здесь пока холодно, или я, возможно, слишком легко одета, — с застенчивой улыбкой проговорила она.
Ланской пылающим взором окинул ее пышную роскошную фигуру, которой в накинутом поверх белоснежной сорочки из дорогих кружев открытом домашнем халате из желтого шелка, казалось, действительно было зябко, однако то было лишь волнение, прелестная робость страсти, трепет которой, похожий на трепет влюбленной девушки, столь редко охватывал расчетливую энергичную деспотиню. Ланской поднял с пола маленькую воздуходувку, опустился на колено перед камином и принялся раздувать огонь.
