противникам, а заодно и народу, какой высокой благосклонностью пользовались он и французский посол у Елизаветы.
Специально для этой цели царица велела изготовить себе очень изящный костюм; вечером она стояла в нем и с большим удовлетворением рассматривала себя в зеркале. На ней были высокие черные сапоги со шпорами, просторные складчатые панталоны и длиннополый сюртук из зеленого бархата, тесно облегавший ее красивые формы. Последний был богато расшит золотыми шнурами и перехвачен в талии черным кожаным поясом, белый парик венчала казацкая шапка. В таком виде, с нагайкой в руке, вскочила она на коня и нанесла нечаянный визит в дом своего лейб-медика. Лесток весь засиял от удовольствия; он бросился перед милостивой госпожой на колени и поцеловал кончик ее сапога, что она, улыбнувшись, восприняла как нечто само собой разумеющееся; затем он ввел в комнату маркиза де ля Шетарди, а когда царица собралась ехать дальше, для него и Лестока уже стояли наготове две лошади, и они не отказали себе в удовольствии сопровождать прекрасную амазонку в ее верховой прогулке по улицам Москвы.
Сама Елизавета не видела в подобном эскорте ничего дурного, однако этот случай взбудоражил-таки население и с новой силой озлобил противников Лестока.
Вернувшись в слободу, царица сказала своей фаворитке, графине Шуваловой:
– Не знаешь, Лидвина, почему я себе так нравлюсь в этой одежде?
– В этом нет ничего удивительного, – ответила маленькая графиня, – вы выглядите в ней просто неотразимо, все наши кавалеры рядом с вами умерли бы от зависти и ревности.
– Стало быть, ты находишь меня симпатичной, – польщенно промолвила царица.
– Ах, и отчего бы не быть на свете такому красивому мужчине, как вы сейчас, – вздохнула графиня Шувалова, – я бы все отдала за то, чтобы он влюбился в меня!
– Тогда представь, что я и есть этот мужчина, – пошутила Елизавета, – теперь я стану часто появляться в этом костюме и велю изготовить себе и другие мужские одежды, и все только затем, чтобы совершенно очаровать тебя и потом не на жизнь, а на смерть ухаживать за тобой. Шувалов, должно быть, совсем голову потеряет от ревности.
Она присела рядом с прелестной придворной дамой, обняла ее и начала целовать. Если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в комнату, он без сомнения бы решил, что застал врасплох любовную парочку, настолько убедительно Елизавета подражала модному пустословию галантных мужчин своего времени и их заверениям в поклонении.
Она опустилась на колени у ног графини, клялась ей в любви и вообще вела себя так, как мог вести себя разве только сгорающий от страсти паж. Воронцов стоял за дверью и слышал сладкую любовную болтовню двух озорничающих женщин, однако войти не осмелился. Через некоторое время к нему присоединился Шувалов. Они по очереди заглядывали в замочную скважину и советовались между собой, что же им предпринять, пока императрица, до сих пор видимая им только со спины, не поднялась наконец и не подошла ближе к двери. Тут ревнивое напряжение обоих разрешилось гомерическим хохотом, они постучали и, получив приглашение войти, кинулись наперебой рассказывать о забавном обмане зрения, заставившем их мучительно страдать добрые четверть часа.
– Да, Иван, – воскликнула Елизавета, – отныне я буду ухаживать за твоей женой и не потерплю соперников; таким образом, я пойду тем же путем, что и ты.
Они еще какое-то время поболтали о том о сем. Наконец красивый казак в зеленой бархатной куртке удалился рука об руку с Шуваловым, а Воронцов остался с прелестной супругой графа. При дворе шахини было все дозволено.
Спустя несколько недель после коронационных торжеств маркиз де ля Шетарди был неожиданно отозван своим двором на родину. Лесток был весьма неприятно озадачен таким поворотом событий, тогда как его противники праздновали триумф; перед отъездом маркиз был буквально засыпан дарами царицы. Кроме положенного министру его ранга прощального презента в двенадцать тысяч рублей, он получил орден святого Андрея, усыпанный бриллиантами редкой величины, крест которого вместе со звездой оценивался в тридцать пять тысяч рублей, благодаря Лестоку табакерку с портретом Елизаветы и перстень с бриллиантом в двадцать один карат, общей стоимостью в тридцать тысяч рублей, и роскошную карету для дальних поездок в придачу; наконец, царица выкупила у него за двадцать тысяч рублей серебряный сервиз и снаряжение для конюшни. В целом он увез с собой во Францию свыше ста пятидесяти тысяч рублей, но зато и несчетные проклятия народа. Старорусская партия, к которой принадлежали Черкасский и Трубецкой, взирала на происходящее при дворе с нарастающим негодованием и прилагала всевозможные усилия к тому, чтобы вывести царицу из-под влияния Лестока и ему подобных временщиков и удержать ее в Москве, где постоянно проживала подавляющая часть русской знати. Лесток же, наоборот, беспрестанно представлял монархине, что в Москве она будет окружена одними недовольными, что здесь она с большей вероятностью, нежели в Петербурге, может пасть жертвой какого-нибудь заговора, и в конце концов склонил-таки ее назначить отъезд на время установления санной дороги.
Между тем гвардейцы в Москве и Санкт-Петербурге, подстрекаемые русской партией, начали творить сущие безобразия. Когда среди них возникло подозрение, что принц Гомбургский и другие нерусские офицеры тайно доносят на них царице, они собрались толпой и принялись угрожать, что ежели происки чужаков не прекратятся, они изрубят на куски всех инородцев.
Таким образом, уже в первый год царствования Елизаветы та основа, на которой зиждился ее трон, начала трещать по всем швам. Она и сама это очень хорошо ощущала, однако не обрела пока силы, необходимой для того, чтобы отбросить в сторону все чувства симпатии и благодарности, владевшие ее добрым сердцем, и с непреклонностью следовать только голосу государственной мудрости.
2
Раб графини Шуваловой
Праздничный шум затих, и жизнь при дворе снова покатилась по наезженной колее. По воле веселого случая сложилось так, что царицу Елизавету и ее прелестную фаворитку одновременно начала одолевать скука: последней наскучил ее обожатель, камергер Воронцов, а первой – красивый супруг подруги. Графиня Шувалова стала первой из двух женщин, нашедшей в себе мужество распрощаться со своим рыцарем. Чтобы проделать это как можно непринужденнее и избежать постоянных и неминуемых встреч с ним при дворе, она в первых числах сентября покинула слободу и переселилась в ничем не примечательный, но обставленный с азиатской роскошью деревянный дворец в Китай-городе, полученный ею в наследство от отца.
Устроившись здесь, она собрала в большой, украшенной портретами предков зале всю домашнюю прислугу, чтобы ознакомить ее со своим образом жизни и распорядком. Дворецкий по очереди представлял ей крепостных слуг, называя их обязанности и описывая их таланты и свойства. Несколько в стороне от челяди, стоявшей со смесью смирения и любопытства перед госпожой, она заметила молодого человека редкой красоты, который тотчас привлек к себе ее внимание. Ладный, крепкого телосложения, с тонкими, напоминающими восточные чертами загорелого лица, обрамленного длинными темными волосами и черной округлой бородкой, он, несмотря на простую одежду, казалось, не принадлежал к слугам, но все же его скромное, едва ли не робкое поведение не позволяло причислить его и к людям свободным.
– Кто этот юноша там? – вполголоса спросила графиня дворецкого. – Он не похож на крепостного, однако пришел меня приветствовать вместе с другими.
– Это его обязанность, – ответил старик, – ибо, будучи, без сомнения, лучше всех остальных слуг, он, тем не менее, тоже всего лишь твой холоп, покорный твоей воле.
– Как его зовут, и откуда у него этот костюм, эта благородная осанка и это осмысленное поведение? – продолжала расспрашивать графиня.
– Его имя Алексей Разумовский[2] , – молвил в ответ дворецкий, – сын украинских крестьян, он был привезен в Москву нашим милостивым барином, твоим покойным батюшкой, потому что тот обнаружил в нем редкие дарования и изумительный голос. Алексей стал ему вместо сына, хорошие учителя преподавали ему науки и обучали пению; милостивый барин очень его любил.
– Как же так получилось, что он не выправил ему отпускную грамоту?
– То, что он собирался освободить его, об этом в доме было известно каждому, но, как то часто случается с подобными намерениями, у барина все никак не доходили до этого руки, а потом он вдруг скоропостижно скончался.
