Для вечера графиня сменила роскошный дворцовый туалет на удобный шлафрок. Переодеваясь, она звонком вызвала в гардероб Разумовского.
– Сними-ка с меня башмачки, – велела она, странным взглядом посмотрев на него, но к своему удивлению обнаружила, что ее холоп увидел в этом приказе не унижение, а благосклонность. Он опустился на колени, и, когда маленькая ножка молодой прелестной госпожи оказалась в его ладони, на лице его промелькнула едва заметная улыбка.
– Теперь подай мне вон те домашние туфли, – продолжала она.
Он надел на нее изящные вышитые серебром по синему бархату пантуфли и в ожидании следующих приказаний остался стоять перед ней на коленях.
– Иди! – распорядилась она. – Ты мне больше не нужен.
Он покинул комнату. Графиня уселась за клавесин и попыталась играть, однако весьма скоро оставила это занятие. Ее охватило непонятное возбуждение, мысленно она все снова и снова возвращалась к своему холопу: красивому, образованному и благородному мужчине, целиком и полностью предоставленному ее произволу. Это обстоятельство, казалось, рассердило ее, она с досадой топнула маленькой ножкой, но ей, тем не менее, не удалось отогнать от себя его образ. Тогда она взяла новую французскую книжку, которую принес ей Шувалов, восторженный почитатель французской литературы, и принялась читать.
Внезапно где-то рядом раздалось пение, чудесная меланхолично-сладостная мелодия и великолепный мужской голос, от которого с невиданной силой сжалось сердце себялюбивой, совсем не сентиментальной женщины. Какое-то время она, затаив дыхание, прислушивалась, затем вскочила и дернула колокольчик. В комнату вошла камеристка.
– Кто это поет? – поинтересовалась графиня.
– Алексей Разумовский, – ответила камеристка, на мгновение вслушавшись, – никто другой в Москве не обладает таким голосом, который, кажется, вырывает у тебя из груди сердце, слушая который можно заплакать, и который все-таки так обнадеживает.
– Позови его ко мне.
Спустя несколько секунд Разумовский вошел в комнату и скромно остановился у двери.
– Ты пел? – не глядя на него, начала графиня.
– Да, барыня.
– Что это была за песня?
– Малорусская крестьянская песня, какие поются у нас на Украине.
– Тогда у вас поют песни гораздо более красивые, чем итальянские арии.
– Мне маэстро то же самое говорил.
– И он научил тебя петь?
– Он только придал моему дарованию законченную форму, – ответил Разумовский, – но научил меня Господь Бог по бесконечной своей доброте.
– Спой мне эту песню еще раз.
Разумовский начал. Раздольные, красивые звуки полились из его груди, и каждый, казалось, поднимался из самой интимной глубины и потому с доброжелательной и одновременно тревожной силой трогал всякую до поры бесплодную и бесчувственную человеческую душу. Когда он закончил, обычно такая своевольная женщина вдруг обратила к нему лицо, глаза ее были полны слез.
– Ты можешь простить меня? – промолвила она, одновременно протягивая ему красивую трепещущую руку.
– Что, госпожа, что именно я должен тебе простить? – чуть слышно спросил он, не прикасаясь к ее руке.
– Ту жестокость, с какой я с тобой обращалась.
– Ты имела право.
– Нет, нет, – воскликнула графиня, – это было мерзко с моей стороны такого человека, как ты, человека с твоим образованием, твоим восприятием, нарядить в одежду прислуги и заставить прислуживать двум дурацким щеголям, моему мужу и моему гостю Воронцову. Прости меня, я прошу тебя об этом.
Разумовский рухнул на колени перед своей госпожой, которая уже не могла скрыть слез, и прижал ее руку к губам.
– Я выправлю тебе отпускную грамоту, которую не успел составить для тебя мой отец.
– Чем могу я заслужить эту милость? – пробормотал Разумовский.
– Тем, что попытаешься вычеркнуть из своей памяти сегодняшний день, – проговорила графиня, поднимая его с колен, – и чтобы облегчить тебе эту задачу, я хочу признаться тебе, что мучила тебя так лишь для того, чтобы заглушить в себе голос, с самого первого мгновения говоривший мне в твою пользу, что такую низкую должность я определила тебе лишь потому, что мое сердце еще прежде, чем позволила моя гордость, отвело тебе совершенно другое место, самое высокое из тех, какое может предоставить женщина.
– Ради Бога, – взволнованно воскликнул Разумовский, – не играй со мной, повелительница, не разжигай в моей груди чувства, которые я сумел подавить только ценой неимоверных усилий! Ты так прекрасна, что любому мужчине трудно рядом с тобой оставаться хозяином своих чувств.
Графиня привлекла Разумовского к себе на диван и испытующе заглянула в его увлажнившиеся глаза, в которых вспыхнула вдруг страсть.
– Ты способен был бы меня полюбить? – быстро спросила она. – Полюбить так же глубоко, как душевно ты поешь?
Разумовский молчал.
– Ты еще пока мой раб, – воскликнула графиня, – и я приказываю тебе ответить.
– Кому, находясь рядом с тобой, было бы под силу в тебя не влюбиться, – пробормотал Разумовский, забываясь все более. – Я знаю, что мне это будет стоить головы, однако я одним ударом освобожусь от безумного чувства, которое многопудовым бременем лежит на мне, которое грозит раздавить меня насмерть, и ради этой награды я приношу в жертву свободу и жизнь. Да, госпожа, я люблю тебя, и мое сердце делает меня твоим рабом гораздо сильнее, нежели закон.
– Ты любишь меня, – прошептала графиня, – повтори это сладкое признание, до сих пор я все время только пользовалась успехом, но никогда не была любимой, догадываешься ли ты, какое счастье ты даришь мне в это мгновение?
Красивый раб в порыве немой преданности бросился к ней, и она, увлеченная естественной силой своего чувства, обвила его руками. Она долго прижимала его голову к своей груди не находя слов. Наконец она сказала:
– Теперь, Разумовский, я уж тем более не дам тебе отпускную грамоту. Я слишком тебя люблю, меня бросает в дрожь от одной мысли предоставить тебе свободу. Ты мой, целиком мой, и никакая сила земная не сможет отнять тебя у меня!
– Да, позволь мне оставаться твоим рабом, – воскликнул Разумовский в упоении высшего восторга, – позволь мне служить тебе, страдать для тебя, умереть ради тебя!
– Не умереть, а жить ты должен ради меня, – возразила графиня, – я ведь люблю тебя, люблю так, как не любила еще ни одного мужчину.
Ее уста коснулись его уст, а белые пальцы зарылись в его темных локонах.
В таком положении их застал ее муж, неожиданно вошедший в ее будуар.
Первым побуждением Шувалова было броситься на дерзкого холопа своей жены и растоптать его ногами, но она с достоинством, какого он в этот момент меньше всего от нее ожидал, встала ему навстречу и потребовала от него объяснений:
– Как может граф Шувалов, фаворит императрицы, осмелиться без доклада войти в мою комнату? – холодно и властно начала она.
– Я думал... я не знал... – запинаясь пробормотал в замешательстве галантный супруг.
– Тем лучше, – резюмировала она с тонкой иронией, – тогда теперь ты узнаешь, что я не та женщина, которая позволит безнаказанно себя оскорблять, и что я, следуя высокому примеру Елизаветы, тоже захотела когда-нибудь испытать, что значит покоиться в объятиях раба, ибо ты, вероятно, отдаешь себе отчет в том, что ты сам тоже всего лишь раб своей царственной возлюбленной, как этот красивый юноша здесь раб мой.
