ночные гонки они на шоссе устроили на спор. И Султанов Руслан там был с ним. Он и «Скорую» вызвал, да только она уже ничем мальчику… Павлику помочь не могла. Вот и получились у нас вместо свадьбы, радости – похороны, слезы.
– Значит, это произошло в конце марта, – сказала Катя. – И что Султанов?
– Он после похорон Павлика стал к нам заходить, зачастил. И я… понимаете, я не видела ничего в этом плохого. Маша ему сильно нравилась, он этого не скрывал. Но Маша в то время находилась в таком ужасном душевном состоянии. Она замкнулась, ее ничего не интересовало, весь апрель она пролежала у себя – не работала, не ела. Она стала похожа на тень. Отец, мой муж, он ее безумно любил, он не знал, что делать. И я тоже, и вот Марья Степановна. Она угасала на глазах, наша девочка, горе пожирало ее. И когда Руслан стал приходить, я этому даже обрадовалась – может, хоть поможет, думала я. У Руслана богатый отец, у него у самого хорошие перспективы в плане бизнеса. Но… тут я столкнулась с такой проблемой, что…
– Какая же проблема?
– Маша помнила, что Султанов участвовал вместе с Павликом в тех ночных гонках на дороге. Она его возненавидела за это, и ненависть ее приобрела такие формы, что я… мы с мужем были шокированы. Национальная нетерпимость какая-то… расизм… дико было слышать порой, что она о нем говорила.
– Мы в наши двадцать, – перебила Марья Степановна, – не особо в национальностях разбирались, это потом уже в хоре Большого театра я узнала все эти нюансы – кто какой, кто грузин, кто русский, кто еврей. А в молодости мы все одинаковые были, не вникали во все это. А сейчас юнцы не такие, послушаешь порой, прямо в дрожь кидает – откуда столько яда. У Машеньки-то нашей хоть причина имелась… горе, жениха она потеряла накануне свадьбы, и никто не знает, по чьей вине, может, и по вине этого Султанова.
Катя смотрела на снимок девушки возле березки на фоне заката. А вы, Маша, оказывается, умеете преподносить сюрпризы даже после смерти.
– Вы считаете Султанова виновным в убийстве? – спросила она их обеих – мать и бабушку.
– Вы же его сами задержали. Свидетели какие-то найдены. Он уже сколько сидит там у вас. Но после того, как отец Лаврентий явился сюда, я… Мы не знаем, что думать, – Галина Шелест говорила тихо. – Это такая мука.
– Опишите, пожалуйста, тот день, когда пропала Маша.
– Она не пропала. Все шло, как обычно в выходные, это же праздник. Она встала, позавтракала…
– Галя ей сырников испекла, – вставила Марья Степановна. – День больно хороший начинался – солнечный, ясный. В июне дожди все шли, а это утро такое светлое, веселенькое, словно акварельный пейзаж. А потом снова ливень к вечеру, и какой. Все, все я, старая, помню, одного не помню – как она, девочка наша, за калитку вышла. В туалете я тогда сидела!
– Она собиралась в тот день на ярмарку ремесел. Тут у нас в десяти километрах соорудили экопоселок, и там ярмарка каждое лето, приезжают со всего Подмосковья на выходные. Она каждое лето там свои работы представляла, продавала. Она молодой художник, талантливый, но с продажами работ сейчас вообще туго. Она использовала любую возможность.
– А как она собиралась туда добраться? Кто-то предложил подвезти?
– У нас тут автобусы. Вон на шоссе, тут пройти поселком до остановки.
– И во сколько она ушла из дома?
– Где-то после двенадцати.
– И больше вы ее не видели?
– Нет. Часа в три она позвонила мне и сказала, что все еще на ярмарке. Мы поговорили, и все. Я до самого вечера и не волновалась особенно.
– И вы ей больше не звонили?
– У нас электричество вырубилось, с этими пробками – беда, а мы машину купили новую стиральную. Мобильный мой даже подзарядить негде было, батарейка села – все как назло. Мы стали волноваться уже, как стемнело. И делать что, не знаем – света нет, сами при свечах на террасе. Я подумала, что Маша там, на ярмарке, встретила кого-то из знакомых художников и, может, в Москву они махнули – в кафе или в клуб ночной. А дозвониться она нам не смогла. Хотя она не очень была настроена на все эти кафе, клубы. Она после смерти Павлика ведь так и не оправилась. Она мало куда ходила, и веселиться ее особо не тянуло. А потом уже утром нам из уголовного розыска позвонили. Они ее нашли… в Гнилом пруду… бедная, бедная моя девочка.
Галина Шелест не заплакала, не зарыдала, произнесла это как-то без всякого выражения, почти буднично, окончательно со всем смирившись. И Кате от ее тона стало не по себе. Лучше уж рыдания, истерика, чем вот такая сухая констатация факта: «бедная девочка».
– Ваша дочь была красавица, – сказала она. – Этот человек, отец Лаврентий, он ведь… хоть и священник, но все же мужчина, молодой мужчина. Он наверняка видел ее здесь, в городе, и…
– Видел! Да они же были знакомы, – перебила Марья Степановна. – Девушка, милая, вы меня просто изумляете своей наивностью. Это у него Маша в мае получила заказ на роспись, на фрески в церкви. Это ее, можно сказать, и спасло, вывело из той кошмарной депрессии, в которую она погрузилась после смерти Павлуши.
Катя внезапно почувствовала, что эта информация чрезвычайной важности, хотя новостью она является, кажется, только для нее одной – чужой в этом Новом Иордане. Все остальные – в курсе. Но, возможно, они не видят самого главного – этой вот пугающей простоты. Священник, отец Лаврентий, сам признался в ее убийстве. Признание пусть и не царица доказательств, но все же… Если подойти чисто психологически ко всей этой простоте, то что же мы имеем: молодая девушка, одинокая после гибели жениха, и молодой парень в рясе священника. А что под этой рясой? Не то ли, что и у всех? Девушка могла ему понравиться, он мог не справиться с собой.
– Маша получила заказ на роспись церкви? – спросила она. – А ей это сам отец Лаврентий предложил? Когда и где они познакомились?
– На похоронах Павлика. – Галина Шелест секунду помолчала. – Теперь они на кладбище рядом лежат – жених и невеста. Отец Лаврентий служил панихиду. Он новый у нас здесь человек, но как дали ему этот приход и церковь начала строиться, все о нем заговорили – знаете, старушки в магазине, знакомые нашей семьи. Он тогда на похоронах произнес такую проповедь проникновенную, я поразилась, что этот юноша умеет найти такие слова утешения – и все так по-человечески, так тепло. Маша его слушала, плакала. С этого все и началось. Она стала ходить в церковь, там как раз начинались отделочные работы, в часовню. Мы все это очень одобряли, потому как видели, что это ей помогает справиться с горем. А в мае отец Лаврентий попросил Машу сделать две настенные фрески. Денег, правда, больших не обещал, но для молодого художника это что-то вроде старта – первая большая работа, которую увидит много людей. Церковь ведь посещается.
– Почему отец Лаврентий не заказал фрески у вашего мужа? – спросила Катя.
– Мой муж скульптор.
– Понятно. Но ведь есть определенные каноны иконописи, правила, Маша все это знала?
– Кажется, отец Лаврентий не придавал этому особого значения. Он высказал ряд условий, что и как должно быть изображено. И потом, ведь он заказывал не иконы, а настенную роспись. Церковь все еще не открыта, там работы продолжаются. Маша весь май рисовала эскизы, и он их одобрил. Тема Рождества, тема младенца-спасителя. Хотите посмотреть?
– Очень хочу.
– Идемте наверх.
Провожаемые взглядом Марьи Степановны, они направились к лестнице и начали медленно подниматься на второй этаж.
– Это мастерская мужа, а тут вот комната Маши, – Галина Шелест показала на закрытую дверь. – Мы туда сейчас редко заходим. Очень тяжело. Каждая вещь напоминает о ней.
Она нажала на ручку и распахнула дверь. Большое окно без штор, жалюзи подняты. Никаких зеркал, шкафов с барахлом, девичьих туалетных столиков. Стеллажи – битком набитые альбомами, книжками, красками, кистями, рулонами ватмана. Никакого мольберта, как представлялось Кате. Круглый стол посередине, тоже заваленный бумагами, старенький компьютер.
