– Ничем не обоснованной? – удивился Шапкин. – Насчет обоснованности ты, дорогой, не со мной объяснишься. И даже не с прокурором. Ты вот с ними беседовать будешь.
– С этими сумасшедшими?
– С ними, и с другими – с Галиной Васильевной, продавщицей, с Маркеловым из автомастерской, с Киреевым Пал Палычем – директором рынка нашего, с Ивановым, Петровым, Сидоровым, с Приходько, с Прохоровым, Мироновыми-братьями, с Уткиным – завучем школы нашей городской…
– Я не знаю этих людей. Я новый человек в этом городе. Я никого из них не знаю!
– А они тебя сегодня же узнают, как того, кто пытался ночью совершить убийство еще двух пацанов, а до этого…
– Вы что, подозреваете меня в убийстве того школьника?!
Шапкин отложил альбом раскрытым. Приблизился вплотную к Симону, сгреб его за грудки.
– Слушай меня внимательно. Подозрение, обвинение – это все штуки такие, казусы юридические, под них база нужна доказательственная и вагон всяких бумаг – экспертизы, допросы, очные ставки, фотки, видео. И все это, даже собранное с великими трудами, в суде может лопнуть как мыльный пузырь по самым разным поводам – судья будет не в настроении, присяжным что-то там померещится с перепоя, или адвокаты хорошо сработают. Ты ведь парень обеспеченный, в случае чего наверняка лучших адвокатов себе наймешь – киевских, своих незалежных, а может, наших столичных. И вся эта бумажная махина – дело обвинительное рухнет, и все вроде бы будет абсолютно законно, комар носа не подточит. Я такое уже проходил. Слышишь ты? Я такое уже испытал на собственной шкуре. И я дал себе слово, что больше со мной такой номер не пройдет. Так вот: «вы меня подозреваете» – это не наш с тобой разговор. Твой разговор – с ними, вот с ними – с народом будет. И не в зале суда, где ты под охраной, в клетке. А здесь, прямо здесь. Я могу даже уехать сейчас отсюда, а тебя оставить. Через четверть часа город, который в это время вроде как спит, будет знать, что убийца детей проживает в собственном доме на участке в пятнадцать соток, имеет «вольвуху», катер и фамилию Трущак. Ты думаешь – сядешь в тачку свою и дашь отсюда деру? Ты ошибаешься. Я уеду сейчас, город проснется, я позабочусь, чтобы он проснулся. Это потом, завтра назовут «незапланированной утечку информации из правоохранительных органов». За утечку я отвечу, пускай. А вот ты сегодня, сейчас уже будешь отвечать им – Ивановым, Петровым, Сидоровым, которые явятся по твою душу. И знаешь, какая картина будет здесь наутро? Спаленный дом, разбитая машина, сожженный катер, и ты на пепелище с проломленной башкой и выпущенными кишками.
Шапкин оттолкнул его от себя. Взял снова альбом.
– Закругляйтесь, мы отсюда сматываемся, – скомандовал он своим коллегам совершенно бесстрастно.
Катя дар речи потеряла. Неужели и по тому, прошлому делу, будучи начальником милиции, как о том рассказывали в дежурке, он работал вот так? Такими вот методами? Нет, там ему еще понадобился уличный транспарант.
– Подождите, не надо так! Да вы что… они же… я… Хорошо, я все скажу, – Симон ринулся к оперативникам.
– Мне правда нужна.
– Я скажу вам все. Скажу правду, только не надо таких вот угроз насчет самосуда.
– А что, по-твоему, есть правда? – тоном прокуратора Пилата осведомился Шапкин.
– Я никого не убивал. И я не педофил, клянусь вам. Я нанял этих мальчишек, нанял за деньги, чтобы они помогли мне спуститься в тот ваш заброшенный немецкий бункер. Они сказали мне, что лазили туда неоднократно – просто так, ради интереса, что все там изучили. Я хотел спуститься туда вместе с ними. К взрослым я не решился по этому поводу обращаться, ни к кому, ну чтобы не было разных ненужных сплетен здесь, в городе. А мальчишки, они же в курсе всего такого, они в таких делах полезнее взрослых. Мы договорились, что спустимся туда – я и один из них. Точнее, сначала он спустится, а я следом. А второй останется нас страховать – в случае чего поможет выбраться или помощь кликнет, если что-то там, в бункере, пойдет у меня не так. Для спуска я взял с собой веревки. Обо всем этом вы можете спросить у них самих. Они вам подтвердят, обыщите их – у них деньги три тысячи, я им заплатил вперед.
– Чего же не на машине к провалу приехал, а на катере? Испугался, что тачка твоя навороченная уже один раз засветилась?
– Как это засветилась? Почему, где?
– На шоссе в Елманово, а перед этим на остановке у рынка, откуда ты забрал сына учителя.
– Я клянусь вам, что… я не был ни в каком Елманове и у рынка тоже не был, точнее, был…
– Ну?
– Я сто раз, наверное, мимо проезжал, но к убийству мальчишки я непричастен. Я снова и снова это вам повторяю. Я клянусь вам чем угодно.
– Чем же ты клянешься? – Шапкин смотрел мимо него или сквозь него. Катя видела, он смотрел на зеркало, по-прежнему держа в руках открытый альбом.
Сначала, как только этот альбом достали из «бардачка» «Вольво», Катя подумала, что вот оно, еще одно доказательство вины: альбом с рисунками. Но там оказались фотографии. Судя по всему, это был старый семейный альбом. Только вот что за семья была запечатлена на снимках, ей никак не удавалось разглядеть.
– Чем угодно, чем хотите. Здоровьем своим, жизнью, счастьем, именем…
Тут Симон вдруг запнулся. Фраза должна была звучать как общепринятая слегка старомодная формула: «клянусь именем божьим», но он словно споткнулся об нее.
– Клянусь… inimicus occultus.
– Это еще что за…?
– Только без ругани, – резко оборвал Симон. – Неважно, что это. Этого я не нарушу никогда. Я никого не убивал, напротив, я приехал сюда, чтобы разобраться, если хотите расследовать одно давнее происшествие, убийство… цепь смертей, которая имеет непосредственное отношение к моей семье, нашему роду и вот уже полвека мешает, не дает нашей семье жить, чувствовать себя в покое, в безопасности… Можно мне альбом?
– Бери, – сказал Шапкин. – Это что же, и есть твоя родня?
Катя быстро вышла из гаража, позвав жестом за собой оперативника, закончившего осмотр.
– Срочно нужен диктофон, – шепнула она. – Как бы достать, а?
Опер глянул на нее, пререкаться не стал, мол, «ты кто такая здесь».
– В дежурной машине есть.
– Пусть будет у вас, включите, но ему не показывайте, просто держитесь поближе, чтобы записалось отчетливо. Он псих и маньяк, подобные типы в любую минуту могут отказаться от своих показаний.
После его «оccultus» и той странной, но многозначительной запинки, которой она предшествовала, ПОДОЗРЕНИЕ снова обрело свою прежнюю силу. Сейчас, глядя на Симона – по паспорту уроженца Киева Семена Трущака, Катя не верила ни единому его слову насчет «я нанял мальчишек за деньги, чтобы спуститься в провал».
ОН ДАЛ ИМ ДЕНЬГИ И ЗАПУДРИЛ МОЗГИ. ОН ИХ ОБМАНУЛ, ОН ПРИВЕЗ ИХ ТУДА, ЧТОБЫ УБИТЬ, КАК ДО ЭТОГО УБИЛ ВОСЬМИЛЕТНЕГО МИШУ. САМ ТОГО НЕ ЖЕЛАЯ, ОН ВЫДАЛ СЕБЯ СЕЙЧАС ЭТОЙ СВОЕЙ ОККУЛЬТНОЙ АБРАКАДАБРОЙ.
МОЖЕТ БЫТЬ, ОН И НЕ ПЕДОФИЛ В КЛАССИЧЕСКОМ ПОНИМАНИИ. ВОЗМОЖНО, САТАНИСТ, ТАКИЕ НЕ В СИЛАХ УДЕРЖАТЬСЯ ОТ ЖЕЛАНИЯ ПОХВАСТАТЬСЯ СВОИМИ ВООБРАЖАЕМЫМИ СПОСОБНОСТЯМИ И ЗНАНИЯМИ. И ЭТО СЕЙЧАС ТОЛЬКО НАМ НА РУКУ.
ЕСЛИ БЫ В АЛЬБОМЕ ОКАЗАЛИСЬ РИСУНКИ, НАБРОСКИ, ТО ВСЕ ВООБЩЕ ВСТАЛО БЫ НА СВОИ МЕСТА. НО ТАМ СНИМКИ. А ПОЭТОМУ РИСУНКИ И ВСЕ, ЧТО К НИМ ОТНОСИТСЯ – БУМАГУ, КАРАНДАШИ, УГОЛЬ, КРАСКИ, НАДО ИСКАТЬ. НАДО ПЕРЕВЕРНУТЬ ВВЕРХ ДНОМ ЭТОТ ЧЕРТОВ ДОМ!
Симон открыл альбом. Он молчал. Пауза затягивалась.
– Ну? – не выдержал Шапкин. – Долго будешь вола вертеть?
– Это мой отец, это вот дед, – Симон ткнул в снимок. – Фотография сделана в сорок шестом году в Одессе, цирк приехал туда на гастроли. Отцу было тогда лет двенадцать и он уже начал выступать вместе с дедом в их номере. Они были жонглеры-эксцентрики и одновременно клоуны. Трущаки – отец и сын, после войны они были любимцами одесской публики.
