– Она заплатила вам?
Вовочка тряхнул нечесаной гривой.
– Нет.
– Вы ж деньги с них берете.
– Не со всех.
– Да? – Никита усмехнулся.
– У этой брать было нечего. Она приезжая с Чухломы. Работу искала.
– Значит, пробовали вы четыре ночи подряд, а потом что?
Удойко снова зевнул. Притворно – слепой бы заметил.
– А потом ничего. Разошлись, как в море корабли.
– Выходит, вы ее разочаровали? – Голос Никиты был елейным.
– Слушай, майор, я… ты меня… Я художник, понял – нет? Я свободная личность и своей свободой дорожу! Я не позволю всякому…
– Потише.
Удойко осекся.
– Я не позволю всякому погонному чинуше вроде тебя лезть в мою личную жизнь. – Вовочка придушенно шипел. – Я вообще могу на твои вопросы начхать, понял – нет?
– Не можешь. – Никита невозмутимо закурил. «Так, прогресс налицо. Перешли на «ты». Впрочем, меня в невежливости не надо упрекать – не мы начали первые».
– Пач-чиму? Пач-чиму я, свободный гражданин свободной страны, не могу начихать на твои вопросы? – Удойко навалился грудью на стол. От него несло перегаром. – Сейчас не тридцать седьмой год, и ты не Лаврентий Палыч. Ясно тебе, майор?
– Не можешь потому, что и Красильникову, и Берестову убили, – отчеканил Никита. – Усек, Удовлетворитель? Двух молодых здоровых женщин, с которыми ты был знаком, у-би-ли.
– Ну а я-то тут при чем? – Удойко откинулся на спинку стула.
– А вот ты-то тут при чем, позволь решить уголовному розыску.
– Вы что, меня подозреваете, что ли? Меня? – взревел Удойко.
– Не ори, здесь люди не глухие. Отвечай на мои вопросы правду. Встряхни мозги свои, думай и отвечай. Когда ты видел Красильникову в последний раз?
– Недели три тому назад, может, месяц. Она к Пашке ходила, он с нее агрегат клепал.
– Статую?
– Угу. Если это так можно назвать.
– А с Берестовой при каких обстоятельствах вы расстались?
– Да ни при каких! Она просто не пришла, и все. Где я ее искать-то буду, лимитчицу?!
– А у «Макдоналдса»?
– Слушай, майор, ты ж не глупец, я по глазам твоим вижу. Ну не убивал я ее, пойми! Да на кой черт она мне сдалась? Я вообще за всю жизнь руки не поднял ни на кого!
– А куры не в счет? – спросил Колосов.
– Ой… твою мать! – взбеленился Удойко. – Я – художник. От слова «худо» или нет – не вам судить. Я пользуюсь таким материалом, мне это необходимо!
– Но им же больно, Вова. – Голос Никиты был мягким, ласковым.
– Кому?!
– Птичкам. Ты ж их живых на Птичьем рынке покупаешь. Орут ведь от боли небось, когда ты им голову скручиваешь.
– Но мне кровь нужна! – заорал и Удойко и сверкнул глазами, подобно грозному графу Дракуле. – Ты из «Гринписа», что ли? Или у Дроздова в «Мире животных» подрабатываешь? Я – художник и имею право на то самовыражение, которое мне необходимо!
– Так как же насчет Берестовой? – напомнил Никита, выпуская дым колечками.
– Что как? Я ж тебе русским языком говорю – она не пришла. Пропала, испарилась!
– Испарилась после чего?
Убойко открыл было рот, чтобы снова что-то крикнуть, но вдруг закусил губу и отвернулся.
– Просто не пришла. Если тебе так надо, можешь записать в своем протоколе, что я ее разочаровал.
– А я не пишу протокола, Вова, – задушевно сказал Никита. – Это приватная беседа.
Удойко еле сдержался.
– Я ничего больше не знаю, – процедил он. – Это все. Дальше я желаю говорить только в присутствии своего адвоката.
