постели. Он подошёл к двери и начал подслушивать. Эмилио долго слушал слова Амалии, в которых мог установить только ту связь, что все они произносились с большой нежностью; и ничего более! Амалия в своём сне снова хотела чего-то, чего кто-то другой также желал. Эмилио показалось, что она хотела этого даже больше, чем тот, другой, от неё просил: она жаждала, чтобы он этого от неё потребовал. В своём сне Амалия искала подчинения. Может, этот сон был таким же, как и прошлой ночью? Эта несчастная создала себе другую жизнь; ночь предоставляла ей немного того счастья, в котором день ей отказывал.
— Стефано! — Амалия произнесла имя Балли.
— И она туда же! — подумал Эмилио с горечью.
Как же он не догадался сразу? Амалия оживлялась только тогда, когда приходил Балли. Она всегда чувствовала к скульптору это подчинение, которого теперь жаждала во снах. В серых глазах Амалии загорался новый огонёк, когда она смотрела на Балли. Больше не оставалось никаких сомнений: Амалия тоже любила Балли.
Для Эмилио стало несчастьем, что когда он снова лёг спать, то опять не уснул. Он стал вспоминать с горечью, как Балли хвастался тем, что так легко пробуждал в женщинах любовь, и как с довольной улыбкой он говорил, что единственным успехом, которого ему не удалось добиться, был успех художественный. Далее, в течение долгого полусна, в который Эмилио погрузился, он увидел абсурдные сны. Как будто Балли злоупотреблял покорностью Амалии и отказывался, смеясь, помочь ей. Погружённый в себя, Эмилио не высмеивал своими снами сам себя. Между таким развратным человеком, как Балли, и такой наивной женщиной, как Амалия, всё возможно. Эмилио стал раздумывать, как ему вылечить сестру. Он начнёт с того, что перестанет посещать дом скульптора, который на какое-то время, хотя и без вины, стал носителем несчастья. Если бы не он, отношения Эмилио с Анджолиной были бы гораздо нежнее и не осложнялись бы такой горькой ревностью. И даже расставаться с ней ему было бы легче.
Жизнь Эмилио в конторе стала невыносимой. Ему стоило огромных усилий направить своё внимание на работу. Любой предлог был хорош для того, чтобы мысленно покинуть рабочее время и провести ещё несколько мгновений, успокаивая своё горе. Мозг Эмилио, казалось, целиком посвятил себя только этому, и когда он мог перестать воспринимать другие вещи, то возвращался в себя к любимым идеям и наполнялся ими, как пустая ваза. В это время Эмилио чувствовал, что в состоянии свалить с плеч нестерпимую тяжесть. Его мышцы расслаблялись и возвращались в естественное положение. Когда же, наконец, наступал час окончания работы в конторе, то Эмилио чувствовал себя почти счастливым, пусть даже и на короткое время. Сначала он углублялся в негу своих сожалений и желаний и наслаждался ею, хотя его и периодически посещали приступы ревности, от которых его начинало трясти.
Балли ожидал Эмилио на улице:
— Ну, как поживаешь?
— Так себе, — ответил Эмилио, пожимая плечами. — Сегодняшнее утро для меня прошло ужасно скучно.
Стефано заметил бледность и подавленное состояние Эмилио и подумал, что определил причину скуки друга. Балли решил, что должен быть очень заботливым по отношению к Эмилио. Стефано предложил ему пообедать вместе, а затем они могли бы прогуляться.
После некоторого колебания, которое от Балли ускользнуло, Эмилио согласился. На какое-то мгновение он рассматривал возможность отклонить предложение Балли и сказать ему сразу же то, что, по мнению Эмилио, он ему должен был сказать. Было бы действительно проявлением малодушия отказаться от спасения сестры из-за страха потерять друга; в обдумываемом же Эмилио действии он не видел ничего, кроме испытания смелости. Но он на это не решился по причине сомнений в правильности сделанных им выводов относительно чувств Амалии.
— Да, да, пойдём! — повторил Эмилио, и когда Балли отвечал на повторение приглашения благодарностью, Эмилио осознал, что сделал его ради удовольствия, которое ему дала возможность немедленно рассеять все сомнения.
В действительности, во время обеда Эмилио ещё раз удостоверился в правильности своих предположений. Как же он был похож на Амалию! Эмилио показалось, что он видит сам себя во время ужина с Анджолиной. Желание понравиться доставляло массу неудобств Амалии и лишало её всякой естественности. Как она зависела от того, что скажет Балли! Возможно, она и не осознавала того, что он говорил. Смеялась и становилась серьёзной только по причине непроизвольного подчинения.
Эмилио старался отвлечь сестру, но не был услышан. Его не слу-, шал и Балли, который, насколько это можно было понять по чувствам, вызываемым им в девушке, предался очарованию того состояния умственного возбуждения, в которое он впадал всегда, когда ощущал себя полным хозяином кого-либо. Эмилио хладнокровно изучал и оценивал поведение друга. Балли совершенно забыл цель, с которой пришёл. Он рассказывал истории, которые Эмилио уже знал, и было понятно, что он их пересказывает только ради Амалии. Это были истории того жанра, которые Стефано уже испробовал на несчастной. Он рассказывал одну из тех весёлых
Когда Стефано и Эмилио покинули Амалию и вышли вместе, в душе Эмилио нарастала огромная злоба по отношению к другу. Неосторожная фраза Балли переполнила чашу терпения Эмилио. Балли сказал:
— Видишь, мы провели этот час наиприятнейшим образом.
Эмилио очень захотелось ответить ему какой-нибудь дерзостью. Наиприятнейший час? Для Эмилио это точно было не так. Он мог вспоминать этот час с тем же отвращением, которое испытывал и ко времени, проведённому им вместе с Балли и Анджолиной. Действительно, Эмилио ощущал сейчас всё ту же болезненную ревность. Он укорял друга прежде всего за то, что тот даже не заметил его молчания и считал, что и он тоже хорошо развлёкся. И ещё: как же Балли не догадался, что Амалию в его присутствии охватывало болезненное смущение с волнением, которые в некоторые моменты заставляли её заикаться? Однако сейчас собственные чувства Эмилио были так очевидны, что он побоялся, что Балли не поймёт, если Эмилио заговорит об Амалии в отместку за то поведение Балли, которое он практиковал в присутствии Анджолины. Эмилио требовалось прежде всего не выдать своей обиды, он должен поступать как хороший отец семейства, который действует с единственной целью — защитить своих любимых.
Эмилио начал с того, что сочинил для Балли лживую историю. Причём, сделал он это с таким видом, как будто речь шла о чём-то несущественном. Эмилио сказал, что этим утром одна из его престарелых родственниц спросила его, правда ли, что Балли обручён с Амалией. Это было ещё не всё, но Эмилио испытал облегчение, сказав это. Он добавил, что старушка приходилась ему дальней родственницей и за достоверность её слов никак нельзя было ручаться.
— Ах, правда? — воскликнул очень удивлённый и улыбающийся наивно Балли.
— Правда, — ответил Эмилио, состроив гримасу, которую хотел преобразовать в улыбку, — люди такие коварные, что иногда этим только заставляют смеяться.
Эмилио сказал это, чувствуя обиду на Балли за то, что тот не принял эту новость всерьёз.
— Я говорю тебе всё это для того, чтобы ты понял, что надо быть осторожнее, так как
Это «нам» являлось ничем иным, как попыткой Эмилио уменьшить собственную ответственность за свои же слова. Однако одновременно с этим Эмилио сказал всё это повышенным голосом от распиравшего его жара: он не мог позволить Балли воспринимать так беспечно этот довод, который самому Эмилио обжигал губы.
Стефано больше не знал, какого поведения ему придерживаться. Такие ситуации в его жизни происходили не каждый день, и он боялся оказаться виноватым. Балли ощущал себя невинным, как младенец. Он уважал семью Брентани и всегда показывал это, к тому же Амалия уродлива, и всё это в его глазах лишало его всякой вины. Стефано очень хорошо знал Эмилио и осознавал, что тот не стал бы сердиться на него из-за слов какой-то дальней родственницы; но Балли также чувствовал в словах друга ярость и, может быть, даже больше — ненависть, от которой его бросало в дрожь. Поэтому Балли быстро пришёл к правильному выводу. Он вспомнил, как в течение такого долгого времени все мысли и даже жизнь Эмилио были сфокусированы на Анджолине. Но почему эти ярость и ненависть, возникшие в Эмилио по причине ревности к Анджолине, проявились теперь, когда он говорил об Амалии?
— Я не верю, что в наши годы, то есть в мои и синьорины, можно думать, что мы способны на
