догадывался об этом, будучи погруженным в важный этап работы: безжалостно склонял голову бедняжки на правое плечо.
— Сильно устала? — спросил Эмилио Анджолину, и в то время, как Балли его не видел, погладил её нежно и поддержал на несколько секунд подбородок.
Она поцеловала его руку, но не изменила своё положение.
— Я могу потерпеть ещё немного.
О, как это было восхитительно — жертвовать собой ради произведения искусства. Если бы Эмилио был художником, то расценил бы такое самопожертвование как доказательство любви.
Вскоре Балли согласился на короткую передышку. Он сам в ней, конечно, не нуждался и, тем временем, стал заниматься основанием. В споём длинном плаще Стефано имел вид священника. Анджолина, сидя рядом с Эмилио, смотрела на скульптора с недовольством и, в то же иремя, с восхищением. Он был красив, со своей элегантной бородой с проседью, но с отблесками золота; ловкий и сильный, он скакал вокруг статуи, сохраняя равновесие своё и статуи, и являлся воплощением умной работы. Даже Эмилио восхищался им, страдая от этого.
Скоро они вернулись к работе. Скульптор помял ещё немного голову статуи, не заботясь о том, что она могла потерять уже приобретённую форму. Он прибавлял глины с одной стороны и убавлял с другой. Можно было предположить, что он снимает копию с натурщицы, заметив, как часто он на неё смотрит, но Эмилио не казалось, что глина воспроизводит хоть какую-то черту лица Анджолины. Когда Стефано закончил работу, Эмилио сказал ему об этом, и скульптор научил его, как надо правильно смотреть. Сначала не было никакого сходства, но это только если смотреть на эту голову из одной точки.
Анджолина также всего этого не понимала, и ей даже не нравилось, что Балли считал, что изобразил её голову в этом бесформенном куске глины. Эмилио же теперь видел сходство и считал его очевиднейшим. Голова казалась заснувшей, неподвижная в своей прилегающей повязке, а ещё не вылепленные глаза казались закрытыми, но подразумевалось, что дыхание жизни собиралось оживить эту грязь.
Балли обернул фигуру мокрой простынёй. Он был удовлетворён своей работой и от этого весь возбудился.
Вышли все вместе. Искусство Балли было на самом деле единственной точкой соприкосновения двух друзей. Говоря об идее скульптора, они чувствовали, что становятся ближе друг другу, и в этот день их отношения носили действительно дружеский характер, чего не было уже давно. Поэтому из них троих, если кто и развлекался меньше всех, то это была Анджолина, ощущавшая себя почти что третьей лишней. Балли, которому не нравилось то, что его видят в такой компании на ещё светлых улицах, захотел, чтобы Анджолина шла впереди, что она и сделала, задрав презрительно свой носик. Балли постоянно говорил о статуе, в то время как Эмилио следил глазами за движениями девушки. Последние несколько часов не было места ревности. Балли лишь мечтал, а возвращался мысленно к Анджолине только для того, чтобы держаться от неё подальше, не шутил над ней и не обращался с ней грубо.
Становилось холодно, и скульптор предложил зайти в таверну и выпить тёплого вина. Увидев, что в ближайшей таверне стоит резкий запашище еды и табака, они решили остаться во внутреннем дворике. Сначала Анджолина, испугавшись холода, запротестовала, но затем, когда Балли сказал, что это очень оригинальная мысль, она завернулась в мантию и стала развлекаться наблюдением, как ею восхищаются люди, выходящие из тёплого помещения, и официант, который прибежал им услужить. Балли не замечал холода и смотрел в свой бокал, как будто в нём была спрятана его идея. Эмилио занялся отогреванием рук Анджолины, которые она ему протянула. Это был первый раз, когда она позволяла ему ласкать себя в присутствии Балли, и Эмилио наслаждался этим.
— Сладкая моя! — пробормотал он и приблизился к ней, чтобы поцеловать в щёку, которую она подставила для его губ.
Это был яркий, лазурный вечер. Ветер свистел над высоким домом, и они были от него защищены. Наглотавшись тёплого, ароматного напитка, они сопротивлялись этой суровой температуре почти целый час. Это был ещё один незабываемый эпизод для любви Эмилио. Этот тёмный внутренний дворик и на его территории их компания в конце длинного деревянного стола. И Анджолина, решительно оставленная ему Балли, была более чем покорная и любящая.
На обратном пути Балли рассказал, что этим вечером должен идти на бал-маскарад. У него был скучающий вид, когда он об этом Говорил. Но его просил явиться туда один друг, доктор медицины, которому для того, чтобы развлечься на балу, была нужна почтенная компания такого человека, как скульптор, для того, чтобы его клиенты легко простили ему присутствие в таком месте.
Стефано предпочёл бы рано лечь спать, чтобы вернуться на следующий день к работе со свежей головой. Его бросало в дрожь при одной только мысли о том, что он должен будет провести все эти часы посреди вакханалии.
Анджолина спросила, имеет ли он ложу на весь сезон, и захотела узнать точно, в каком месте.
— Думаю, — сказал Балли смеясь, — что если ты наденешь маску и придёшь, то сама всё увидишь.
— Но я никогда не была на бал-маскараде, — энергично заверила Анджолина.
Затем она добавила, предварительно обдумав, как сможет скрыть своё пребывание на балу:
— Мне так хочется пойти туда.
Далее всё решилось очень быстро: они пойдут на бал-маскарад, который состоится на следующей неделе с благотворительной целью. Анджолина выдала несколько прыжков от радости и казалась такой искренней, что даже Балли любезно ей улыбнулся, как ребёнку, которому небольшим усилием доставили много радости.
Когда двое мужчин остались наедине, Эмилио признал, что сеанс не был ему неприятен. Балли, прощаясь, превратил в желчь сладость этого дня, сказав Эмилио:
— Так ты доволен нами? Признай, что я сделал всё от себя зависящее, чтобы угодить тебе.
Следовательно, Эмилио был обязан Балли, который сказал Анджолине быть любящей с ним, и это оскорбило Эмилио. Это был новый и серьёзный повод для ревности. Брентани решил дать понять Балли, что ему совсем не нравится, что он обязан тем, что его любит Анджолина, влиянию другого. С ней же, затем, при первой возможности, он не будет проявлять столько благодарности за эти проявления любви, которыми они наслаждались чуть ранее. Стало быть, теперь совершенно ясно, почему Анджолина так послушно позволяла себя ласкать в присутствии Балли. Как же она зависела от скульптора! Ради него Анджолина могла прибегнуть к своей наигранной честности и ко лжи, от которой Эмилио не знал, как освободиться. С Балли она была совсем другой. С Балли, который ею не обладал, она показывала своё истинное лицо, а с Эмилио нет!
Ранним утром он побежал к Анджолине, задыхаясь от нетерпения увидеть, как она будет к нему относиться в отсутствии Стефано. Отлично! Она сама открыла ему дверь, убедившись, что это он. Утром Анджолина была ещё красивее. Одного только ночного отдыха хватало для того, чтобы придать ей ясный вид девственницы. Немного поношенный белый шерстяной халат в синюю линию делал податливыми точные формы её тела и оставлял обнажённой белую шею.
— Я помешал? — спросил Эмилио, удерживаясь от того, чтобы поцеловать её, и, таким образом, не получить повода для ссоры, которую он задумал.
Анджолина не догадалась о причинах этой его угрюмости. Она пригласила его в свою комнату:
— Пойду, оденусь, так как в девять я должна быть у синьоры Делуиджи. Аты, тем временем, почитай это письмо, — и Анджолина нервно достала из корзины лист бумаги, — прочитай его внимательно, а потом мне посоветуешь.
У Анджолины был грустный вид, и при этих словах глаза её наполнились слезами:
— Увидишь, что случилось. Расскажу тебе всё: ты один можешь мне посоветовать. Я рассказала всё и маме, но она, бедняжка, может только плакать.
Анджолина вышла, но вскоре вновь пришла:
— Смотри, чтобы мама не вошла и не поговорила с тобой, потому что она знает почти всё, но не всё.
Анджолина послала Эмилио воздушный поцелуй и снова ушла.
Письмо было от Вольпини, официальное прощальное письмо. Начиналось оно с того, что он говорил ей, что всегда поступал честно, в то время как она — теперь он об этом узнал — предавала его с самого
