Дзарри. Нужно держать ухо востро! Синьор Брентани не знает Тика? Если бы он его знал, то не приходил бы так часто в этот дом.
Тут наставление переросло в предостережение для Эмилио не подвергать себя, будучи столь молодым, таким опасностям. Когда же старик поднял глаза, чтобы снова взглянуть на Эмилио, то тот обо всём догадался. В этих голубых глазах под серебристой лысиной можно было легко распознать сумасшествие.
В этот раз Помешанный выдержал взгляд Эмилио. Это хорошо, что Тик живёт выше на Опичине, но оттуда он посылает удары по ногам и спине своим врагам. Отец Анджолины туманно добавил:
— В нашем доме он бьёт даже маленькую.
Но у семьи Дзарри есть и другой враг: Ток. Он живёт в центре города. Ток не бьёт, а поступает ещё хуже. Он уносит из семьи все деньги и весь хлеб.
На вершине исступления старик заорал. Пришла Анджолина, которая сразу же догадалась, что произошло.
— Убирайся, — сказала она отцу недовольно и стала выталкивать его из комнаты.
Старик Дзарри остановился на пороге в нерешительности:
— Он, — сказал старик, указывая на Эмилио, — ничего не знает ни о Тике, ни о Токе.
— Я ему расскажу, — сказала Анджолина, рассмеявшись от души, — мама, прийди и забери папу.
И Анджолина закрыла дверь.
Эмилио, уставший от этих глаз, что так долго его терроризировали, спросил:
— Он болен?
— Ох, — сказала Анджолина с презрением, — это лентяй, который не хочет работать. С одной стороны Тик, с другой Ток, и так он не выходит из дома и заставляет гнуть спину нас — женщин.
Внезапно Анджолина развязно рассмеялась и рассказала Эмилио, что вся семья, чтобы угодить старику, притворялась, что слышит удары дубиной, которые доходили до дома со стороны Тика. Несколько лет назад, когда мания старика только начинала проявляться, они жили на шестом этаже на Ладзаретто Веккьо, и тогда Тик жил на Марсовом Поле, а Ток на Корсо. Семья поменяла дом в надежде, что в другой части города старик снова отважится выйти на улицу, но вот теперь Тик стал жить на Опичине, а Ток на улице Стадион.
Позволяя себя целовать, Анджолина добавила:
— Ты ещё легко отделался. Смотри, как бы враги отца не вспомнили о нём прямо сейчас.
И так они становились всё более близкими друг другу. Теперь Анджолина открыла Эмилио все секреты своего дома. Она также чувствовала, что больше ничто в ней не отталкивает от неё Эмилио. И однажды Анджолина выразилась просто замечательно:
— Расскажу тебе всё, как брату.
Она ощущала Эмилио полностью своим, и если не злоупотребляла этим, так как не в её характере радоваться силе, использовать её, чтобы доказать её существование, то она пользовалась этим, чтобы жить лучше, или веселее, забыв о всякой предосторожности. Анджолина по-прежнему опаздывала на свидания, хотя и каждый раз обнаруживала Эмилио с глазами, готовыми выскочить из орбит, лихорадочного, негодующего. В то же время Анджолина постоянно становилась всё более грубой. Устав от ласк Эмилио, она яростно его отталкивала, да так, что он, смеясь, говорил ей, что боится, как бы рано или поздно она его не побила.
Эмилио не мог это установить, но ему казалось, что Анджолина и Параччи — женщина, которая сдала ему эту комнату, знали друг друга. Старуха смотрела на Анджолину как-то по-матерински, восхищалась её белокурыми волосами и красивыми глазами. В один из вечеров, когда Анджолина пришла позже, чем обычно, Параччи услышала ссору Эмилио с Анджолиной и решительно вмешалась, защищая Анджолину:
— Как можно так упрекать этого ангела?
Анджолина, которая никогда не отказывалась от подарков, с чьей бы стороны они не приходили, стала слушать старуху улыбаясь:
— Слышишь? Тебе надо это усвоить, — сказала она Эмилио.
Он тоже слушал, действительно поражённый вульгарностью любимой женщины.
Однажды Анджолина его сильно оттолкнула. Она исповедалась в этот день и не хотела грешить. Эмилио же не столько испытывал острое желание обладать ею, сколько ему хотелось хоть раз быть ещё грубее, чем она. И он подчинил Анджолину своей воле, борясь с нею до последнего. Когда же, будучи без дыхания, он начал раскаиваться в таком своём проявлении грубости, его утешил восхищённый взгляд Анджолины. Весь этот вечер она была полностью его, завоёванная женщина, которая любит своего хозяина. Эмилио понимал, что ему надо вести себя так всегда, но он уже не знал, как быть таким. Ему было тяжело найти подходящий момент второй раз, чтобы быть таким же грубым с Анджолиной.
XI
Самой судьбой было так установлено, что Балли постоянно должен был вмешиваться, чтобы сделать ещё более тяжёлым положение Эмилио в отношении Анджолины. Брентани и Балли давно договорились о том, что любовница Эмилио должна позировать скульптору. Для начала работы требовалось только, чтобы Эмилио вспомнил об этом уговоре и поставил в известность Анджолину.
После того, как стали очевидны мотивы такой забывчивости Эмилио, Стефано решил больше не заводить на эту тему разговор. На время Балли показалось, что он так и сделает и будет лишь тешить своё воображение представлением обнажённой фигуры Анджолины. Стефа-по даже установил подпорки и покрыл их глиной, что должно было означать обнажённую фигуру, затем он обмотал всё мокрыми лоскутами и подумал:
— Какой-то саван.
Каждый день он разглядывал эту свою композицию и мечтал, чтобы она была одетой и живой.
Двое друзей не объяснялись по этому поводу. Стараясь достичь своей цели без того, чтобы говорить о ней конкретно, однажды вечером Балли сказал Эмилио:
— Не знаю, как дальше работать. Разрушил бы всё это творение, если бы эта фигура не засела так глубоко в моём сознании.
— Я снова забыл поговорить об этом с Анджолиной, — сказал Эмилио, впрочем, не притворяясь удивлённым осознанием непроизвольной нехватки Анджолины для Балли. — Знаешь, как сделай? Когда её увидишь, сам поговори с ней об этом. Вот увидишь, как она поспешит тебе угодить.
В этой последней фразе Эмилио было столько горечи, что Балли посочувствовал ему и прекратил свои рассуждения на эту тему. Стефано сам понимал, что это его вмешательство в дела двух влюблённых не несло никому счастья, и он не мог встать между Эмилио и Анджоли-иой, как сделал это наивно несколько месяцев назад ради блага друга, а выздоровление Эмилио было лишь делом времени. Богатое воображение Балли не давало ему покоя, и только оно одно могло заставить его работать, будучи постоянно под угрозой уничтожения безнадёжной глупостью Эмилио.
Стефано попытался закончить работу с другой натурщицей, но после нескольких сеансов, почувствовав отвращение, вдруг всё бросил на произвол судьбы. Действительно, эти грубые обрывочные идеи, которые Балли каждый раз так долго вынашивал, были не раз проверены за его карьеру. Никто не мог сказать, справедливо или нет, но на этот раз Балли винил во всём Эмилио. Не было сомнений в том, что если бы у Стефано была желанная натурщица, то он бы вдохновенно продолжил работу, может быть, только ради того, чтобы разрушить всё несколько недель спустя.
Балли удерживался от того, чтобы рассказать обо всём другу, и это был знак уважения в отношении Эмилио. Не требовалось давать ему понять, как стала важна Анджолина и для Стефано, это привело бы к обострению болезни несчастного. Кто мог объяснить Эмилио, что фантазия художника остановилась именно на этом объекте, собственно потому, что в этой чистоте линий скрывалось неопределённое выражение, созданное не этими линиями; и также в них скрывалось нечто вульгарное и нескладное, что уловил бы Рафаэль и живо постарался бы передать, подчеркнуть?
