Брентани, и он обрушил на неё свои неистовые упрёки. Анджолина не придала им особого значения и решила ответить на них лаской. Она отбросила в сторону платок и протянула руки к его шее. Широкая одежда обнажила её, и Эмилио почувствовал, что она пылает жаром. Он посмотрел на Анджолину повнимательнее: её глаза блестели, а щёки были покрыты румянцем. Ужасное подозрение пришло Эмилио на ум:
— Ты только что была с другим! — заорал он.
Анджолина оставила его, относительно слабо запротестовав:
— Ты с ума сошёл!
Не очень сильно обидевшись, Анджолина принялась объяснять ему причины своего опоздания. Синьора Делуиджи долго не отпускала её, пришлось даже бежать домой, чтобы переодеться в эту одежду, а дома мать заставила её поработать прежде, чем дать уйти. Это были вполне веские причины для того, чтобы объяснить и десять часов опоздания.
Но у Эмилио больше не оставалось сомнений: Анджолина пришла к нему из объятий другого. В мозгу Эмилио сверкнула отчаянная мысль — требовалось нечеловеческое усилие, чтобы избавиться от этой низости. Он должен был больше никогда-не ложиться с ней в эту постель, ему надо было сейчас же оттолкнуть её и не возвращаться больше к ней никогда. Но Эмилио теперь знал, что означало это
— Я и сам не стою большего, чем ты.
Теперь возмутилась Анджолина и, высвободившись из его объятий, сказала решительно:
— Я никому никогда не позволяла так со мной обращаться. Я ухожу отсюда.
Она захотела надеть платок, но Эмилио ей помешал. Он поцеловал её и обнял, умоляя остаться. Не являлось трусостью отречься от своих собственных слов, заявив что-нибудь, но, увидев, что Анджолина настолько решительна, Эмилио восхитился ею, будучи всё ещё слишком потрясённым. Анджолина почувствовала, что полностью оправдана, и уступила ему. Но не сразу. Она остановилась, заявляя, что это был последний раз, когда они виделись, и только в момент расставания согласилась, как обычно, договориться о дне и часе следующей встречи. Анджолина понимала, что одержала верх, и больше не вспоминала причину ссоры, и не старалась заставить Эмилио поверить в свою невиновность.
Эмилио продолжал надеяться, что такое полное обладание, наконец, закончится тем, что освободит его от резких проявлений чувств. Но, напротив, он с той же яростью восстанавливал в сознании образ
Очень часто Эмилио представлял Анджолину медсестрой и продолжал воплощать в ней свои сны, даже будучи наяву с ней рядом. Сжимая её в крепких объятиях мечтателя, он говорил:
— Я хотел бы заболеть, чтобы ты меня лечила.
— О, это было бы великолепно! — отвечала Анджолина, которая иногда была готова потакать любым желаниям Эмилио.
На самом деле, чтобы уничтожить подобный сон, хватало одного такого ответа.
Однажды вечером, находясь с Анджолиной, у Эмилио родилась идея, которая облегчила его состояние души в этот вечер. Он рассказал об этой идее Анджолине. По его мнению, они были так несчастны по причине своего жалкого социального положения. Эмилио так проникся этой мыслью, что даже почувствовал себя способным на какой-нибудь героический поступок ради триумфа социализма. Все их несчастья являлись следствием их бедности. Речь Эмилио предполагала, что Анджолина из-за бедности своей семьи была вынуждена продаваться. Но она об этом не догадалась, и слова Эмилио казались ей лаской — она решила, что он винит во всём самого себя.
В другом обществе Эмилио мог бы сделать Анджолину своей, не скрывая этого и не отдавая её перед этим портному. Эмилио даже разделил ложь Анджолины, лишь для того, чтобы ввести её в эти идеи и мечтать вдвоём. Анджолина захотела объяснений, и сон Эмилио обрёл голос. Он рассказал ей, какая страшная борьба могла бы вспыхнуть между бедными и богатыми, большинством и меньшинством. Эта борьба могла бы принести свободу всем, в том числе и им. Эмилио рассказал об уничтожении капитала и о лёгкой работе, которая стала бы обязанностью каждого. Женщина стала бы равной мужчине, а любовь была бы взаимным даром.
Анджолина также попросила других объяснений, которые уже нарушали идиллию, изложенную Эмилио. А затем она заключила:
— Если всё разделилось бы, то не осталось бы ничего ни для кого. Рабочие привыкли быть сами по себе, они бездельники, и ничего у них не получится.
Эмилио попытался поспорить, но вскоре оставил эту затею. Дочь народа приняла сторону богатых.
Эмилио казалось, что Анджолина никогда не просила у него денег. Он не мог отрицать, даже перед собой самим, что когда, понимая нужду её семьи, Эмилио приучил её брать у него деньги вместо сладостей, то она была ему очень признательна, хотя и каждый раз притворялась, что ей очень стыдно. И эта её признательность была всегда одинаково большой при каждом его даре. Поэтому, когда Эмилио хотел, чтобы Анджолина стала нежной и любящей, то знал очень хорошо, как себя вести. Эта её нужда в деньгах ощущалась им так часто, что кошелёк Эмилио часто оказывался пуст. Принимая деньги, Анджолина не забывала протестовать, и, увидев, что для того, чтобы взять деньги, требуется простое действие, то есть просто протянуть руку, то выполняла это действие с продолжающимися протестами и многословием. Эмилио же продолжал думать, что их отношения остались бы такими же и без его подарков.
Наверное, бедность семьи Анджолины была большой. Анджолина принимала все меры, чтобы запретить Эмилио неожиданно приходить к ней домой. Эти его неожиданные визиты ей совсем не нравились. Но угрозы не выйти к нему, сбросить его со ступенек ни к чему не приводили. Каждый раз, когда у Эмилио вечером находилось свободное время, он шёл к Анджолине, и это часто приводило к тому, что ему приходилось коротать время со старухой Дзарри. Это мечты вели Эмилио в этот дом. Он постоянно надеялся, что Анджолина изменится и поспешит исправить впечатление — всегда грустное — от последней встречи.
Тогда она сделала последнюю попытку. Анджолина рассказала Эмилио, что отец не даёт ей покоя, и ей с громадным трудом удаётся убедить его не устраивать Эмилио сцену. Всё, что ей удалось добиться, это обещание воздержаться от применения силы, но всё же старик Дзарри хотел изложить свои доводы Эмилио. Через пять минут в комнату вошёл старик Дзарри. Эмилио показалось, что старик, оказавшийся длинным, худым, шатающимся человеком, который, только войдя, сразу же захотел присесть, знал о том, что о его появлении уже объявлено. Его первые слова были тщательно подготовлены заранее. Он говорил медленно и растерянно, но властно. Старик сказал, что считает себя в состоянии управлять своей дочерью и защищать её, в чём она нуждается, потому что если не он, то кто? Ведь, хотя он и не хотел говорить ничего плохого о братьях Анджолины, но они совсем не занимались семейными делами. Казалось, Анджолине очень понравилось это долгое вступление. Вдруг она сказала, что хочет переодеться в соседней комнате, и вышла.
Старик сразу же потерял всю свою важность. Он посмотрел дочери вслед, поднёс щепотку табака к носу и сделал длинную паузу, во время которой Эмилио принялся обдумывать слова, которыми ответит на обвинения, что будут ему предъявлены. Отец Анджолины посмотрел долгим взглядом вперёд себя, затем перевёл глаза на собственные ботинки. Потом он случайно поднял глаза и снова увидел Эмилио.
— Ах, да, — сказал старик, как человек, что удивлён нахождением потерянного предмета.
Он повторил своё вступление, хотя теперь уже и не прилагал столько усилий, и был очень рассеян. Затем он сконцентрировался, приложив очевидные усилия, для того, чтобы продолжить. Старик Дзарри избегал глядеть прямо в глаза Эмилио и смотрел только на затёртую табакерку, которую держал в руках.
Злые люди преследовали семью Дзарри. Разве Анджолина об этом не говорила? Она поступила плохо. Так вот это были люди, которые всегда стояли по стойке «смирно», чтобы подкараулить ошибки семьи
