Но Разгуляев повел ее не к львятнику, а к шапито. А там… Кате показалось, что среди ночи дается какой-то новый аттракцион – столько сновало вокруг манежа обслуживающего персонала.
На арене все еще стояла клетка, ее так и не убрали.
– Ну, я вас ненадолго оставлю, мне переодеться нужно, – сказал Разгуляев. – Посидите пока тут.
– Извините, а что все это значит? – Катя кивнула на манеж.
– Хочу попробовать один прогон сделать. Манеж для репетиций у нас по часам расписан, приходится ночью столбить.
– Вы же устали… – Катя тревожно заглянула ему в лицо. – Я же видела вас на представлении, это такая нагрузка. Так же нельзя себя… дрессировать. Вы устали.
– Я?
– Вы из-за нее переживаете, да? Из-за Иры? Мы с ней успели познакомиться, она была очень славной…
– Меня вчера в милиции пять часов продержали, – сказал Разгуляев. – Было время о многом подумать. И о том, что, как вы выразились, тут у нас люди мрут «слишком часто» что-то.
Катя осталась одна в темном амфитеатре. Служители на манеже проверяли клетку, реквизит. Под куполом вспыхнули юпитеры. Катя смотрела, как готовят этот ночной аттракцион для нее одной, единственного зрителя. И именно в этот момент, когда она так напряженно ждала дальнейшего развития событий, она подумала: «Здесь что-то происходит. В этом цирке творится что-то неладное. Я это чувствую, и они… Они давно уже почувствовали. Их это сильно тревожит».
У клетки появился Кох, чем-то крайне недовольный. Катя обратила внимание на увесистый арапник в его руке. После подслушанной беседы у костра она наблюдала за этим парнем с великим любопытством. Его сумбурный, вдохновенный бред о каком-то «пути в Дамаск», Шиллер… Весь облик этого типа – эта его майка дурацкая, словно специально надетая, чтобы демонстрировать накачанные мышцы, его тяжелые кулаки, мощный торс, упрямый подбородок – все дышало грубой силой и чувственностью. Катя сравнила Коха с Кравченко. Затем сравнила с Кравченко и Разгуляева. Да, в игре мускулов «драгоценный В.А.» этой колоритной парочке не уступал, но в остальном… Катя уже не могла усидеть на месте, встала, подошла к Коху. Он сначала сделал вид, что в упор не видит ее, потом круто обернулся:
– Что еще случилось?
– Хочу узнать, часто ли у вас бывают ночные репетиции? – елейно осведомилась Катя.
– Как что-нибудь у шефа моего в башке заклинит, так сразу, – от Коха пахло спиртным. – Где он? Мне Саныч передал, я уж бай-бай после наших приключений ложился. Так подняли: иди, подежурь, Разгуляй прогон будет делать.
– Он сказал, что пошел переодеваться. А разве обязательно надо в сценическом костюме?
– Если неприятностей себе не хочешь… – Кох сплюнул. – Одна из святых заповедей: входи в клетку только в том костюме, к которому коты привыкли.
– Коты? Они такие смирные у него на представлении. Ну, леопарды-то. Такие послушные, словно и не было той репетиции.
– Смирные. – Кох снова сплюнул. – Эх ты, корреспондентка… Они ж мясо жрут по восемь кило в день, за каждую кость друг друга полосуют. А ты – смирные… «Полосатый рейс» видела? – спросил он вдруг. Катя кивнула, а кто же не видел-то? – Дрессировщица там Назарова, давно это, правда, было… Уж там ее тигры смирней некуда. И гладит она их, и плавает с ними. Ручные, скажешь, совсем, да? А незадолго до съемок, мне наш Липский рассказывал, он у нас ходячий справочник, – во время гастролей где-то на юге этих самых тигров разместили в помещении, смежном с конюшней. Там восемь верблюдов находилось, лошади. Помещение – каменный барак. Так вот, ночью эти смирные стену проломили в конюшню. А когда Назарова прибежала, там уже ни одного целого верблюда не осталось. Кто с башкой отгрызанной, кто из распоротого брюха кишки по опилкам волочит.
Катя почувствовала холод в груди.
– И вам не страшно с такими непредсказуемыми работать? – спросила она.
– Мне? – Кох снова хмыкнул. – У меня номера нет, я, как видишь, на подхвате тут. Злой гений, лютая тварь. – Он взвесил в руке арапник. – Вмешиваюсь только в самом крайнем случае, когда Разгуляй сам с ними сладить не может. Вот он в клетку сейчас полезет. Смириться ему, видишь ли, тяжело, что львов он – великий Валентин Разгуляев – потерял. По новой с ними хочет попробовать. А знаешь, почему все? Напиши, напиши об этом, корреспондентка. Потому что публика наша – сволочь последняя. Катя смотрела на Коха: он пьян так же, как Гошка, что он несет? Как может Разгуляев доверять пьяному помощнику?
– Гладко проходит номер, людоеды наши не бросаются, ваш брат публика не довольна: сколько раз слышал. – Кох скривил презрительную гримасу: – «Ах, как жаль, что сегодня звери на укротителя не кидались!» Когда сладу с ними нет, когда бес в них – рекордный сбор, аншлаг в зале! А многие сюда приходят каждый вечер просто в надежде: авось повезет, увидят, как сегодня они наконец-то горло дрессировщику перервут!
– Зачем ты так? – не выдержала Катя. – В цирк идут потому, что тут красиво, потому что это цирк, это детство наше!
– Большинство все равно приходит только потому, что хотят полюбоваться, как тут перед ними на манеже кто-нибудь сдохнет!
– У вас в вашем цирке и так умирают люди. И публика при этом не присутствует, – отрезала Катя. – И вообще, никогда не думала, что артист идет на манеж, движимый ненавистью к тем, кто пришел ему аплодировать.
При упоминании убийства Кох изменился: из гневно-презрительного стал настороженным, тихим каким- то.
– Ну, баста, хватит нам с тобой болтать. – Он демонстративно глянул на часы. – Я вообще-то подошла спросить тебя кое о чем, а не спорить с тобой, – сказала Катя кротко.
– Ну? – он смотрел на нее с высоты своего роста.
