– Мама, сестренка, папа, двоюродные братья у тебя в Саратове. Вызывать будем. Всех. А как же? – Колосов склонил голову набок. – Сестра красивая, я карточку видел у тебя на полке. Артистка, нет? Тоже циркачка? Глазки голубые, как лен, нежные. Придет – узнает, чем у нее братик старший в свободное от цирка время увлекается. Где ночи свои проводит, с какими бабами трахается… Ну? Что смотришь? При папе, маме, коллегах, сестренке откровенничать будем? Рискнешь? Или все же один на один предпочтешь? Со мной, пока что?
– Я не могу… так… не могу, – Кох указал глазами на диктофон. – Язык не поворачивается. – Колосов снова зло усмехнулся, наклонился к задержанному. – Ну, ответь мне. Только честно ответь. Ты что – псих, дурак, идиот, больной, полоумный?! Ну? Я тебя спрашиваю! Ты больной, ненормальный? Молчишь… Нормальней всех вас, скажешь. Мозги в порядке – книжечки читаем-с… Книжечки, – он снова сгреб Коха за грудки. – Ты все мне скажешь, ублюдок. Все. Как, что, по какой причине, когда, где, сколько эпизодов…
– Я… мне трудно об этом говорить, я не могу… я лучше напишу!
Колосов толкнул его к столу.
– Напишешь? Ладно. – Он вызвал конвой, попросил, чтобы принесли бумаги и ручку.
– Лучше в камере. – Кох затравленно смотрел на конвой. – Я один. Я там… там напишу. Там!
– Два часа даю тебе на чистосердечное признание. – Никита глянул на часы – одиннадцать. – И запомни – по всем эпизодам полный расклад. И по тем, что раньше были, в других городах, во время других твоих гастролей. – При этом пущенном наугад пробном шаре Кох побледнел как полотно. – И особенно я хочу прочесть четко и ясно – твои мотивы в убийствах Петровой и Севастьянова. Черным по белому прочесть. А также обстоятельства поджога тобой севастьяновской машины. Обстоятельства и мотивы того, как ты разрывал и потом снова зарывал могилы. Обстоятельства и мотивы того, как ты разрубал вырытые тела.
Тут Никита осекся – дикий взгляд… Кох смотрел на него страшно.
– Через два часа, – пригрозил ему Колосов. И задержанный вернулся в камеру.
Однако в назначенное время Никита в ИВС не спустился. Разговаривал с коллегами из отдела убийств, планировали, что же теперь делать дальше. В половине второго из ИВС поступил звонок. Услышав новость, Колосов снова, как и после беседы со следователем, свирепо выругался.
– А вы куда смотрели?!
– Да мы же все по инструкции! Товарищ майор, он и содержится пока, как вы приказали, отдельно. Но откуда же мы знали, что у него силища такая медвежья?
В камере у Коха все эти два часа, как докладывали Колосову конвойные, все было тихо. За ним время от времени наблюдали сквозь «кормушку»: он сидел на нарах, спиной к двери, и вроде бы что-то писал. Но…
Кох действительно обладал большой физической силой. Когда приехала «Скорая», Колосов сам лично осмотрел камеру. Правда, все по инструкции, никаких посторонних предметов. И лампочка под потолком забрана крепкой стальной сеткой. Но… часть сетки вырвана.
– И как это он ухитрился куском проволоки вскрыть себе вены? – недоумевали врачи «Скорой». – Ведь обыкновенная железка…
Колосов выглянул в коридор: Кох – в лице ни кровинки, с перебинтованными запястьями, в окружении конвоя. Медсестра делает ему в предплечье укол. Оглядел с порога камеру – бетонный пол, заляпанный кровью.
– Никита Михайлович, гляньте-ка, – начальник ИВС протягивал лист бумаги. Алые строчки, даже рябит от них в глазах. Текст был написан кровью и ко всему еще по-немецки! Была даже подпись: Heinrich.
– Ну, как он? Жить будет? – спросил Колосов врача.
– Нас переживет. Правда, суицидные пациенты нередко вторую попытку делают. – Врач оглянулся на Коха, которого уводили конвойные. – Я б на вашем месте перевел его отсюда куда-нибудь.
Никита кивнул. В уме он уже перебирал подходящие СИЗО, при которых имеется тюремная больница.
В кабинете начальника ОВД уже собралась вся опергруппа. Весть о том, что некрофил пытался покончить с собой, вскрыв себе вены, уже разнеслась по отделу.
– Ну, кто в немецком силен? – спросил у коллег Никита, демонстрируя кровавую записку. Вроде стихи? Он вертел текст. Надо же как мелодраматично – алые чернила. Ну, чем тут у нас в Стрельне не новая гостиница «Англетер»? Сам он, напрягая давно забытые познания школьного немецкого, с трудом разобрал лишь первую строку: «Mir war, als musstich graben»…
– Никита Михайлович, у меня знакомая есть, педагогический закончила, учительницей работает, я ей, разрешите, это покажу – она немецкий преподает!
Воронов проявляет инициативу. Лейтенантик оклемался после ночной засады и явился на службу. Молоток. Колосов протянул ему записку.
– Только обращайтесь аккуратно, это все же вещдок.
– Вот это слово означает вроде «копать», – сказал Воронов.
– Давай звони учительнице своей, филолог! – Колосов начинал злиться. Он чувствовал: события вот-вот выйдут из-под контроля. «Чистосердечного» с первой попытки они от некрофила не добились. Ну ничего, главное, Кох жив. У них еще есть время. И кровавыми соплями он не отделается.
Без четверти шесть Катя спустилась в розыск. Странно, начальника отдела убийств она застала в родном кабинете. Никита вернулся из Стрельни. Сидел за столом, читал какую-то книгу. Увидев на пороге Катю, встал, а книгу захлопнул. Она прочла заглавие на обложке – «Судебная психиатрия».
– Никита, кого вы задержали сегодня ночью? – спросила Катя, плотно прикрывая за собой дверь.
Вот так: ни здравствуй, ни привет, а сразу в лоб – кого взяли. Сейчас спросит «за что?». Никита прикидывал, откуда сведения могли просочиться к Екатерине Сергеевне. Воронов, конечно! Какие могут быть тайны у мальчишки, пишущего стихи?
