Или смерть ее матери – такая неожиданная и нелепая (вот была – и нет, только вчера сидела за ужином красивая, моложавая, нарядная, пила шампанское, а теперь валяется во рву – как брошенная собакам падаль)? Или он действительно просто сжалился над ней? Пошел на поводу у Гиза, твердившего настойчиво и лукаво, что «это лучшее лекарство» от всего: от смерти, от пустоты, от разочарования, от одиночества?
Как получилось, что он, Богдан, шел ночью, держа свое обещание, к своей нынешней любовнице Злате и… прошел мимо дверей ее спальни. И попал в другую спальню – к своей прежней любовнице, брошенной, забытой?
А Машка-то не спала. Как и та. Но заниматься любовью у себя, в своей комнате отказывалась наотрез. Все чего-то боялась, дурочка, дрожала как овечий хвост, хлюпала носом. Можно было убраться несолоно хлебавши. Но Богдан… Мать вон казановой его назвала. Он поступил по-другому: обнял девчонку, поднял на руки и как волк добычу понес к себе – в темноте, через залы и галереи, стараясь никого не разбудить, не страшась никаких там призраков и чудовищ.
Он не хотел Машке зла, только добра в тот момент. Он хотел, чтобы она перестала оплакивать мать. Отвлеклась. Получила удовольствие, наслаждение. О себе он не думал – честное слово. Впрочем, ей, такой неопытной, робкой, закомплексованной, всегда было далеко в постели до его прежних пассий. А уж до затейницы Златы, ненасытной, обжигающей как лава, вообще как до созвездия Плеяд. Он же просто хотел как лучше. Секс – он ведь и есть секс, ночной перепихон, сок телесный, жгучее лекарство. А Машка… дурочка наивная, снова вообразила себе невесть что. Целовала ему руки, задыхалась от страсти, от слез, шептала это бесконечное надоедливое: «Я люблю тебя. Я так тебя люблю, Богдан, как я ждала тебя, как ждала!» Она ждала, оказывается. А он и думать-то тогда, после Брайтона, о ней забыл. А сейчас…
Ну, как все это объяснить матери? Забыл, а теперь вспомнил. Бросил, а теперь снова поднял. Взял, поманил. Девчонка отвлеклась от скорбей и утрат, снова почувствовала вкус к жизни. Он оказал ей услугу. Подал лекарство больной. Ну что в этом плохого, позорного?
А мать говорит «женишься». А Злата… Ах, Злата золотая, она за завтраком готова была его на куски порвать. Глаза какие у нее были – о-го-го! Молнии метали. Фантастическая баба. А что, если… что, если навестить ее прямо сейчас? После материнских внушений?
От матери Богдан направился к тетке. Шел по галерее. И нос к носу столкнулся с Машей. Было такое ощущение, что она на галерее торчит не случайно. Словно сторожит его, караулит…
Можно было шарахнуться за угол. Повернуться спиной, малодушно сделать вид, что не заметил этого бледного осунувшегося личика, этих умоляющих глаз. Можно было сказать: «Потом, позже». Наобещать с три короба, наврать, обмануть. Но Богдан опять поступил иначе. Ведь мать – единственная женщина в мире, чье мнение он уважал, – недаром назвала его казановой.
– Вот ты где, оказывается. Я тебя по всему замку ищу, совсем с ног сбился, – он шагнул к Маше. Обнял ее за талию.
– Правда? – она ему не верила.
– Я у матери был. Ну, ты как? – Богдан губами коснулся ее виска.
– Ничего, пусти, кто-нибудь войдет.
Старая песня, привычная, сто раз уже слышанная – и там, в Рыцарском зале, и здесь, на солнечной галерее…
– Чем у тебя волосы пахнут, а? – шепнул Богдан, обнимая ее еще крепче. – Пошли ко мне?
– Ты что?
– Тогда к тебе.
– Нет, я не могу, отец может вернуться.
– Тогда я знаю, куда мы пойдем.
Она слабо билась в его руках, притворно сопротивлялась. Она тоже хотела – он видел по ее глазам – еще одну порцию того ночного сладкого лекарства. Он увлек ее под лестницу – в темную нишу, заваленную каким-то старым музейным барахлом. Там была только пыль и известка. Но они не замечали. Они ничего уже не замечали.
Через какое-то время они вышли из своего тайного убежища.
– Ты куда? – Она держала его за руку. Крепко держала, боясь отпустить, расстаться. Прядь волос прилипла к ее мокрому от пота лбу. Богдану было отчего-то неприятно сейчас глядеть на нее.
– Да хочу на мотоцикле прокатиться. Вечером недосуг будет. Тут же карнавал начнется, факельное шествие, ряженые.
Она молчала. Не выпускала его руку из своей влажной ладони.
– Ну что сразу загрустила? Едем со мной? – спросил со вздохом Богдан.
Через десять минут на мотоцикле они выехали за ворота замка. Маша надела шлем. Сидела сзади, обняв его, прилепившись к нему – «да прилепится жена к мужу своему и будут двое плоть едина»…
Старая королевская дорога была забита автобусами и машинами. Они проехали по ней до поворота и сразу же свернули. Богдан знал окрестности замка как свои пять пальцев, все эти лесные дороги он уже успел изъездить – если тут свернуть еще раз направо, то выскочишь как раз на просеку к линии электропередачи, а там оврагом, объезжая камень «трех чекистов», можно попасть на плотину. А оттуда уже рукой подать до поворота на шоссе, ведущего в долину, к местной церкви и к тому самому дому священника, где все тогда и произошло. Девушка в белом берете с довоенной фотографии… На этот дом Богдан ездил смотреть чаще, чем ему того хотелось. Хотя смотреть-то особо было не на что. Дом стоял на окраине Подгорян. До войны он считался церковным имуществом. Потом был национализирован сначала под клуб, потом под склад. А сейчас в нем располагалась частная лавочка: автозапчасти, автокосметика, шиномонтаж – все для проезжающих через это карпатское село к границе путешественников.
Глава 22
ПАН МЕРТВЕЦ
– Ты серьезно думаешь, что наша Елена Прекрасная могла иметь отношение к убийству жены
