– Позвоните Сивакову, – попросила Катя. – Как там у него дела?
Чалов кивнул и набрал номер эксперта.
И сделал даже «громкую связь» в качестве любезности.
– У нее резаные раны, повреждение мягких тканей ладоней и левого предплечья. На ладонях, видимо, потому что она хваталась за лезвие, – сообщил Сиваков.
– За нож? – спросил Чалов.
– Да нет, не нож это. Между прочим, раны по виду аналогичные той, что нанесена Платону Ковнацкому. Не колюще-режущий, а скорее рассекающий удар. Наподобие того, что скальпель делает.
– Хирургический скальпель? Или опасная бритва?
– Или бритва, только они сейчас что-то вроде раритета, – Сиваков хмыкнул. – Да, еще у нее на шее синяки, явно выраженные следы удушающего захвата сзади. Убийца зажал ей сонную артерию, пытался вырубить, лишить попыток к сопротивлению.
– Это все повреждения? А как она сейчас? Каково ее состояние?
– Средней тяжести, диагноз «инфаркт» не подтвердился, скорее, это был сильный приступ стенокардии. Видимо, испуг спровоцировал. Они ее в реанимации подержат сутки, а потом переведут в палату, тогда ее можешь допросить, Валерий Викентьевич.
– Понял, удачи вам там, с врачом поговорите, ладно? – Чалов дал отбой и повернулся к Кате, сидевшей на ступеньках: – Хорошо, что вы успели сюда. Потерпевшая теперь ваша должница.
– А все-таки, правда, почему он ее не убил? – спросила Катя.
– Может, когда у нее сердце схватило, подумал, что она и так концы отдает? Она сказала вам, что сидела в шезлонге. Наверняка заснула. А потом произошло нападение сзади, слышали, что Сиваков сказал? Убийца схватил ее за горло и нанес удар, но... предположим, он промахнулся, и лезвие вошло не в сердце, а в предплечье. И тут шезлонг опрокинулся, она еще оказывала сопротивление – лежа, отталкивая лезвие руками, а затем... Черт, если она отталкивала лезвие руками, она видеть должна была того, кто на нее напал. Что-то логики маловато.
– Валерий Викентьевич, мы вас ждем, – с террасы выглянул оперативник.
– И тут писать протокол осмотра, у меня уже руки отсохли, – Чалов подошел к крыльцу.
Катя встала со ступеньки и дала ему дорогу. Следователь... пиши, пока чернила не кончились...
Она медленно обошла весь участок, осмотрела все клумбы, черные полосы на дерне, пытаясь вспомнить – когда они с Гермесом тащили Каротееву в машину и потом, когда укладывали на каталку у больницы, была ли она обута или босая? Вот черт, даже такой детали вспомнить не можешь – простейшей! А еще куда-то лезешь, что-то там расследовать, о чем-то там догадываться! Отчего-то эта деталь сейчас казалась архиважной, выросла до глобальных размеров, затмив собой все-все...
Катя не выдержала и пошла к своей машине. Открыла дверь и сунулась в салон. Пятна крови на сиденьях, а внизу на коврике... Она подняла с пола комок засохшей земли с приставшими травинками.
– Уезжаете? – окликнул Катю один из оперативников. – А там Валерий Викентьевич вас просит зайти.
Катя захлопнула дверцу машины и пошла в дом. Терраса, где пили тот самый вечерний чай, круглый стол, накрытый клеенкой. Если не считать следов обыска и осмотра – все в полном порядке.
– Вот сколько кассет тут обнаружилось, – Чалов вышел из комнаты на террасу с картонной коробкой в руках, полной магнитофонных кассет. – Какая же из них та самая?
– Там запись ее голоса, она читает.
– Тогда вам и карты в руки, раз знаете, что искать, – Чалов всучил ей коробку. – Найдите ее.
– Но я...
– Магнитофон у вас дома есть? Нет? Ну да, это же, наверное, по-вашему, старье – кассетный магнитофон, допотопная вещь, вы сейчас все с iPod... iPod мой бог, бег трусцой...
Катя воззрилась на него – откуда знаешь про бег, следователь?
– Что, угадал? – Чалов устало усмехнулся. – Но если серьезно, вы ведь точно знаете, что надо искать и почему эта кассета вас так тревожит. Ведь тревожит, правда? Ну вот и найдите ее. Срок вам до послезавтра. Идет? Тогда вот вам кассеты, а вот ее магнитофон, – он прошел в комнату и вернулся со старым кассетником Sony – тем самым. – Одолжим у Каротеевой на время, потом вернем.
Катя зажала коробку с кассетами под мышкой и забрала магнитофон – увесистый, допотопный, словно набитый камнями, как ей показалось.
Попрощалась с Чаловым, села за руль, и дорога... дорога увела ее прочь.
И вдруг как-то сразу ей, просидевшей на крылечке весь осмотр места происшествия, усталой и апатичной, захотелось увидеть все, самой увидеть и оценить, потому что любопытство снова властно заявило о себе.
Как далеко отсюда до улицы Юбилейной? На самом ли деле туда держал путь этот чертов похоронный агент по прозвищу Гермес? Проверь это сама, сейчас же. Уж слишком неожиданно он появился.
Они говорят, что позади участка Каротеевой заросли на склоне холма, а дальше открытое место – шоссе, свалка, можно подобраться к дому незаметно, минуя улицы. Но ты и там не была. Проверь, проверь это сама!
Может, это маленькая машинка нашептывала ей в ухо, подстрекая неуемное любопытство, маленькая машинка, заставлявшая отправиться в дорогу, которая приведет туда, куда и не надеялись попасть. Или все оказалось лишь совпадением?
И то, что Катя в поисках улицы Юбилейной, местной Пятой авеню, богатого квартала, почти сразу и безнадежно заблудилась в лабиринте дачных улиц? И то, что она почти сразу (без всяких там чертовых инструкций) сообразила, куда подключить в этой маленькой игрушечной машинке вилку от допотопного магнитофона, благо «разъем», или как там он называется, совпал?
На первой кассете, что она засунула в магнитофон, оказалась музыка – Второй фортепьянный концерт Рахманинова. Его вступление, первые аккорды прозвучали в вечернем воздухе как реквием. И солнце село, словно дожидалось лишь музыки в финале дня, суматошного и одновременно обыденного, пропитанного солнечным жаром лета и кровью из обильно нанесенных резаных ран.
Солнце село, и Катя опять заблудилась среди дач и заборов, за которыми жили люди, исчезнувшие в этот вечер куда-то по непонятной причине.
А потом на небе как случайный свидетель явил себя месяц, и дорога, точно сговорившись с ним о чем-то тайном, сразу вывела Катю на разбитое шоссе, все изрытое ямами и ухабами.
Холмы, свалка, холмы, лес и где-то там, где – уже не угадаешь, дачка вся в цветах на пригорке. И Второй фортепьянный концерт неожиданно оборвался на середине. Дальше – лишь шелест пленки. Катя вставила другую кассету. Пусто, ничего не записано. На третьей оказался концерт Элвиса Пресли в Гонолулу. На четвертой «Битлз» – единственная песня «Yesterday», а дальше пустота, словно тот, кто записывал, не экономил и каждый раз брал из коробки чистую кассету. Игнорируя все новомодные диски, плееры и iPod’ы, все еще оставаясь молодым и одновременно дряхлея в консерватизме привычек.
На следующей кассете Полина Каротеева декламировала громко и уверенно... Катя моментально напряглась, вслушиваясь, уже не глазея по сторонам на окрестности. Но нет, совсем не то и не так она читала – фальшиво и напыщенно, а вещь была славная – «Двойная ошибка» Проспера Мериме.
«...Воспоминание о том роковом вечере проносилось у нее в голове с быстротой молнии, и вместе с ним пробуждалась острая нестерпимая боль, словно ее затянувшейся раны коснулись раскаленным железом...»
На следующей кассете Каротеева декламировала Бродского, и поэт звучал в ее устах так, как его порой читают восторженные дамы – без горечи, без иронии, зато громко и старательно – наизусть.
Женщина, без умолку твердившая, что «всегда мечтала стать актрисой», увы, совершенно не чувствовала стихов, не понимала их смысла.
И Катя выключила эту кассету, потому что Полина Каротеева в это самое время лежала в реанимации, и грешно было бы смеяться над ней за ее бесталанность.
Пошарив в коробке, Катя вытащила наугад еще три кассеты и бросила их рядом на сиденье. Какую же взять? И сунула в магнитофон первую попавшуюся из трех.
Щелк... Ш-ш-ш-ш-ш... Пленка зашипела и...
«Шепот...
