Мне попадались большие города, грязные города, которых боишься, которые можно нарисовать одним серым карандашом. Когда приезжаешь — или покидаешь их ранним утром, — солнце прорывается сквозь серый воздух и первые прохожие спешат к трамваям и автобусам. Они приветливо машут друг другу руками, перекликаются через улицу, а я прохожу мимо и слышу их.
Сперва, по дороге в Париж, я заночевал в Гренобле, на скамейке в парке.
— Двигай в «Рутье», — сказал шофер, который высадил меня в этом городе, — запросто найдешь camion[22] в сторону Парижа или Лиона.
Я не нашел никого, никто не хотел меня брать. Я просидел до двух часов ночи у бара, попивая божоле, в то время как шоферы входили внутрь, чтобы выпить перно или коньяку. Они несли с собою запахи машинного масла и пота. С улицы слышен был визг тормозов и грохот тяжелых грузовиков.
Время от времени я выходил наружу. По ночам вокруг «Рутье» разыгрывается зачаровывающее представление: издалека видно, как подъезжают гигантские грузовики с огромными фарами и прожигающим насквозь третьим глазом вверху, над лобовым стеклом.
Потом начинает мигать длинный оранжевый указатель поворота, а сзади, ясно, в такт ему мигает красный сигнал — таковы правила игры, ошибка может стоить жизни. Мотор, взревев в последний раз, затихает, хлопок дверцы в последний раз взрывает тишину ночи, и человек с резким небритым лицом смотрит на тебя устало и нетерпеливо, когда ты спрашиваешь, не найдется ли в его кабине места до Парижа.
Но им запрещено брать пассажиров — начальник, не так ли? несчастный случай, ответственность? — и они уходят внутрь, пожимают друг другу руки, выпивают, болтают о чем-то. Они узнают новости о шоферах своей фирмы у девушки за стойкой и снова уходят — сражаться в одиночку со сном и ночной дорогой, слишком узкой для их могучих машин.
Все-таки я добрался до Парижа назавтра после того, как ушел из «Рутье», заснул на скамейке и проснулся окоченевшим от холода. Я плелся к выезду из Гренобля, когда меня нагнал camion. Вместо того чтобы остановить его ритуальным жестом большого пальца, я замахал руками.
Он остановился.
— Париж, — заорал я, но он меня не расслышал из-за рева мотора. — Париж, — снова проорал я. — Est-ce que vous allez à Paris?[23]
И он крикнул сверху:
— Париж, давай быстро, allez vite,[24] за мной идет еще один camion.
Было около пяти утра; мне повезло, теперь-то я ехал прямо в Париж, а в прошлый раз проезжал через Реймс, и Париж остался далеко справа.
О да, я чувствовал себя примерно как римлянин, впервые попавший в Афины.
Но город был холоден и недружелюбен к чужакам вроде меня. От Алле, [25] где шофер меня высадил, я добрался на метро до Порт д'Орлеан, чтобы попасть в молодежный кемпинг на бульваре Брюна.
Вагон метро был переполнен, в душной, враждебной атмосфере подземелья я почувствовал себя грязным и усталым. Ехать пришлось долго, я был счастлив, когда выбрался на поверхность. Кемпинг оказался в десяти минутах ходьбы от метро, и я едва успел пристроить свой багаж: с десяти до пяти никого внутрь не пускали. Я провел день, шатаясь по Парижу; мне было неуютно и одиноко среди людей, проходивших мимо, смеявшихся и болтавших друг с другом, — наконец я спустился к стрелке острова Ситэ — позади памятника Генриху Четвертому. Бурая вода Сены огибала остров с двух сторон и плескалась о камни, когда мимо проплывали кораблики.
Несправедливо так писать о Париже, я знаю — и не об этом я думал на террасе дома Фэй, неприятности начались позже, когда восторг римлянина в Афинах померк и исчез из-за моей бедности в этом городе — бедности, которая собирает вокруг тебя одних бедняков.
Но тогда до этого еще не дошло. Я был впервые в Париже, и Париж был великолепен — светило солнце, я лежал на острове посреди реки, слушал дыхание города за высокими деревьями, росшими на другом берегу Сены, и плеск воды. Потом я познакомился с Вивьен и из-за нее попал в Кале — все было неслучайно, сейчас я об этом расскажу.
Она слишком громко смеялась, вот что — мы сидели в кафе «Оберж», и она смеялась слишком громко, но, когда я отыскал глазами лицо той, что так громко хохотала, оно оказалось ничем не примечательным, со множеством морщинок вокруг глаз, как у людей, переживших или переживающих горе.
Я подумал, как это странно, странно, что у такого веселого существа — такое лицо, и вечером я ей это сказал.
Это был, я полагаю, приятный вечер. Там были австралийцы, а еще — Эллен, подруга Вивьен, и парень из Утрехта. В глубине бара кто-то пел под гармошку, а за цинковой стойкой patron со звоном мыл стаканы. Было дымно, а снаружи все предвещало грозу.
— О чем ты думаешь? — спросила Вивьен. И я почувствовал, что она гладит мою руку.
Я поглядел на нее. Она совсем старуха, подумал я, и лицо у нее неинтересное. Австралийцы с Эллен ушли, а Вивьен осталась. Парень из Утрехта тоже остался, у него был ключ от входной двери кемпинга. А у нас с Вивьен не было.
— Почему ты молчишь? — прошептала она. Она нагнулась ко мне, чуть повернув голову в сторону парня из Утрехта: — Three is а crowd.[26]
В метро, по дороге к Порт д'Орлеан, она продолжала гладить мою руку, ей это явно нравилось. Мне бы хотелось, чтобы она перестала это делать, если честно, мне это было неприятно. Вернее, не совсем так; дело вот в чем, я все время думал, что она хочет, чтобы я ее поцеловал и обнял, — а я думал, что ни за что не смогу сделать это хорошо или — сделаю недостаточно хорошо, потому что она совсем старуха; я знал, что она спала со многими мужчинами, но не собирался ей это говорить.
Soit.[27] Ключ остался снаружи, парень из Утрехта — внутри, я поцеловал ее и ощутил ее тепло, но тут же заметил, что это не я ее поцеловал, а она меня и что она обняла меня и погладила.
Она сказала, и я мог не только слышать ее, но и чувствовать, так близко ко мне она была:
— Ты такой странный, глаза у тебя…
Больше она ничего не сказала, вздохнула и отпустила меня.
Мы медленно пошли назад, в сторону бульвара Брюна, мы пили кофе в баре, а молодые работяги играли в настольный футбол, и я запомнил все, что они говорили. Двое из них были одеты в комбинезоны, трое других носили кричаще яркую дешевку. Звонкое щелканье их игры и хриплые, невнятные выкрики заглушали музыку пластинок Паташу.[28]
Двое парней подошли к нам поближе.
— Vous êtes Américains?[29] — спросил один, он был немного навеселе.
— Нет, она — ирландка, а я — голландец, — ответил я.
— Нет, — сказал парень, — вы американцы, — и крикнул остальным: — Они американцы! — а потом добавил, обращаясь к нам: — Хотите выпить с нами?
Это сходилось с тем, что мы прочли в путеводителе парня из Утрехта насчет характера парижан. Мы приняли их предложение, но тут я почувствовал, как она под столом сжала коленками мою ногу, и понял, что она хочет уйти, да я и сам хотел уйти, потому что опасался: они увидят, чем она там занимается, и будут говорить об этом между собой или смеяться над нами.
— Французский пролетариат, — сказал один из работяг, — предлагает американскому капитализму выпивку.
Остальные засмеялись — теперь они окружили наш столик и смотрели, как мы пьем кофе.
— Мы не американцы, — повторил я. — Она приехала из Ирландии, Дублин, а я — из Голландии. La Hollande, Pays-Bas,[30] Амстердам.
— Нет, — сказал старший из них или предводитель, тот, что был немного навеселе. — Amerikanen, New York. How do you do. Américains, capitàlistes.[31]
Мы допили свой кофе, поблагодарили их и пожали им руки. Они проводили нас до двери, и я увидел,
