2
Так началась моя погоня за нею. Потом стало труднее.
Вначале еще можно было различить ее следы на мокром песке в дюнах Кале, потом были люди, которые видели ее в Люксембурге, или в Париже, или в Пизе, какая, собственно, разница — где. Эта история… я однажды рассказал ее приятелю, но, заметьте, в третьем лице: и медленно двинулся он назад, по ее следам — теперь речь шла о ком-то другом, не обо мне, мне не хотелось, чтобы это случилось со мной.
Кто-то другой, а не я, добравшись наконец до Обержа, услышал, что она явилась сюда поздно ночью, самой последней, — и успела снова пуститься в путь. Куда? Куда — не знал никто, потому что в гостевой книге она ответила на этот вопрос знаком вопроса. Другой, не я, написал на листе бумаги названия крупных европейских городов, закрыв глаза, ткнул в этот лист пальцем, попал в Брюссель и назавтра отправился (понимая, что происходит это именно со мной) ловить попутку из Кале в Дюнкерк.
Почему? Почему я не сижу, как другие, в конторе, а стою под дождем у дороги? Дорога, я прекрасно знаю теперь, что такое дорога, потому что увидел ее и узнал; благодатная, красная или розовая на восходе и на закате, ведущая в никуда, к объятому дождем горизонту; шершавая и потрескавшаяся, покрытая въедливой пылью, которая оседает на моем платье, и я вдыхаю ее; или ползущая вверх и срывающаяся вниз, с лицом тверже, чем окружающие горы; молитвы дорог в таинственных лесах или неожиданное превращение дневной дороги в ночную, со всей положенной этому делу тоской; все дороги проложены для того, чтобы по ним идти, когда ты шел долго-долго и устал. Устал.
Стал ли я благодаря этому менее одиноким? От того, что люди подбирали меня на дороге? И разговаривали со мной (об этом я тоже мог спросить себя: стал ли я благодаря этому менее одиноким?) — потому, что люди подбирали меня, давали мне еду и питье?
«Die nobis Maria, quid vidisti in via?» — «Что вы увидели на дороге?»
«Mors et vita duello conflixere mirando» — «Смерть и жизнь в волшебном единоборстве», — потому что такую картину дают люди, картину смерти и жизни в волшебном поединке. Я, искавший повсюду девочку- китаянку и не нашедший ее, и те, что искали не ее, а кого-то другого, но подбирали меня на дороге, и снова я, мечтавший сидеть тихо и размышлять — и увидевший слишком много. А улица — сплошное беспокойство, и так далее, потому что так оно и есть, я плохо понимаю жизнь, и еще хуже слежу за собой, и тем не менее! — совершенно очарователен, все тот же результат.
— Чем ты занимаешься?
— Я ищу девушку.
— Какую девушку?
— Она выглядит, как китаянка. Но я не мог ничего с этим поделать.
Никому нельзя на меня сердиться. Я всего лишь мальчишка и слишком долго прожил на одном месте (кто это сказал?) — я ищу девушку. Она должна быть где-то здесь, может быть, в Риме, или в Стокгольме, или Гренаде, короче, где-то неподалеку.
— Чем ты занимаешься?
— Я ищу девушку, какую девушку, она выглядит, как китаянка.
— Да, один раз. Я видел ее только один раз. На пляже в Кале.
— Нет, раньше никогда.
Да, может быть, еще раз до этого, точно не скажу, может быть, мне просто почудилось — когда старик рассказывал о ней. Мавентер. Он привез меня в деревню, названия которой я не знаю, и ладони у него были мягкие, как моллюски, а руки пухлые, и белые, и безволосые.
Идет дождь, но я продолжаю путь, я уже не могу остановиться, мое беспокойное, как у святого Августина, сердце — в суете городов или в путешествии.
Да, я ищу кое-кого. Девушку? Да, одну китаянку. А может быть, чего-то еще. Ферма. Я стою против нее уже часов шесть, но бельгийцы не останавливаются. Я попрошайка, а попрошайки тут вышли из моды. Чем ты так обеспокоен? — все эти социальные блага — не правда ли, не есть настоящая жизнь, не поискать ли иного мира? Десятки — я их не вижу, но раз вы так говорите…
Во всяком случае, это ферма, может быть, удастся тут переночевать; я знаю, что попал не в тот мир, но рай совсем рядом. Я туда заглядывал.
Мне разрешили переночевать на сеновале. Пришлось отдать им паспорт и спички, собака на цепи лаяла, и скулила, и смотрела на меня насмешливо и недоверчиво, но я мог поспать, становилось поздно, до следующей деревни слишком далеко. Теплое сено кололось, я зарылся в него и забился в угол, ферма полна была незнакомых звуков. Ночь отгораживает тебя от странных звуков при помощи ветра, шумящего за спинами высоких деревьев, и, может быть, говорит ему что-то, и протяжно стонет. Но мне не хотелось их слушать, я чувствовал сено под своими ладонями, и мне нравилось думать, что оно когда-то было зеленым и живым и его поливал дождь — совсем как меня.
А потом постепенно умирало, умирало — пока память о солнце не покинула его. Оно мертвое, подумал я, собаку в этом нельзя было заподозрить, там, снаружи, ее цепь скребла по земле, я заорал от страха, потому что был погребен под мертвецами, под мертвыми телами, покрывавшими меня, как земля, и я подпрыгнул и сбросил с себя сено, как что-то опасное, и замер, тяжело дыша, но услышал только, как оно шелестит, травинка о травинку, у меня под ногами. Я снова улегся, размышляя о том, как доберусь до Брюсселя, и о том, что ее там, конечно, не окажется.
Назавтра около полудня я въехал в Брюссель. В тот день дождя не было, напротив, стояла тяжкая, жаркая духота, как перед грозой. С трудом я отыскал кемпинг и, как только узнал, что она там даже не появлялась, стал искать выезд на шоссе, потому что не знал, как найти ее в таком большом городе. Куда теперь?
Я выбрал Люксембург, почему бы и нет, шансы у меня были всюду равные.
Попасть в большой город — тяжелое испытание для ловца попуток, из городов, где нечего делать, вроде Лилля или Сент-Этьенна, выбираешься часами. Спрашиваешь дорогу, ошибаешься или идешь в верном направлении, но, если оказался на противоположном конце города, проще выйти на шоссе. Меня подбросили до Вавра, потом — до Намюра. Я шел через Намюр пешком, становилось все жарче, город — это дома и жара, тяжелый рюкзак и усталость.
А потом — новая попутка. Разговор. Этот человек рассказал мне кое-что о себе. Его оставила жена. Почему он мне это рассказал? Потому что был со мной незнаком. Он поехал дальше, а я остался. Почему бы не рассказать, я всего лишь прохожий, ощущение безнаказанности облегчило ему дело.
Не доезжая двадцати километров до Маша, ему надо было свернуть налево. Смеркалось и было невероятно красиво. У дороги росли ели, я пошел вперед и увидел замок. Он отражался в пруду, стены касались воды, над которой стелились прозрачные полосы тумана, окутывая подножие стен, делая замок похожим на цветок, плывущий по затаившей дыхание поверхности воды.
Попутной машины все не было, и мне представилось, что чудесный замок может погнаться за мной и поймать меня, но какой же нужен ветер, чтобы он поплыл через пруд, глядя на меня огромными глазами окон?
Машина затормозила. Большой грузовик остановился, хотя я не поднимал руку.
— Vous allez où,[38] — крикнул шофер.
— Люксембург!
— Allez! Montez![39]
Потом мы уже не говорили по-французски, только по-немецки. Шофер смертельно устал.
Утром он выехал из Ремиха с грузом полных вина бочек, которые нужно было доставить в Антверпен и привезти обратно пустыми. Он как раз ехал назад и так устал, что мне приходилось раскуривать сигарету и вставлять ему в рот, как младенцу, которого кормят с ложечки. Он просил меня говорить с ним, потому что боялся уснуть за рулем. Я стал с ним болтать, но мне приходилось орать, чтобы перекрыть грохот пустых бочек в кузове и рев мотора, иначе он бы меня не услышал.
Я доорался до хрипоты, а он слушал меня и отвечал о погоде и о людях. В Маше он остановился, и мы выпили пива. После Маша начался участок, где ремонтировали дорогу, и я увидел, как пот выступает на
